Теперь же мужчины поднялись, беспокойно прошли мимо меня, и едва выбравшись из шатра рассмеялись, неуклюже затеяв какую-то возню.

— Что угодно богине?

Говорил он резко, чувствуя себя так же беспокойно, как и они.

— Услышать, какие у вас планы. Я устала узнавать только за миг-другой до того, как мы тронемся.

— Тут шел разговор между вождем и его людьми. Не для богинь.

Я могу теперь уйти, освободиться от него. Я должна уйти, должна освободиться, думала я. На мне и так уже кровь, и будет еще, если я не уйду. И он не хочет меня.

Но я ответила непринужденно:

— Боги должны быть везде, Дарак. В следующий раз ты не станешь выпроваживать их, когда я войду.

Он подошел ко входу в шатер и выплеснул в траву остатки пива. Войдя обратно, он опустил полог, завязал его и принялся раздеваться, готовясь ко сну. Было что-то оскорбительное в том, как он это делал. Все мускулы играли, отблески жаровни на его обнаженном торсе были глумлением надо мной. Он принялся медленно, с большой осторожностью снимать с себя сапоги. — Полагаю, ты останешься, — сказал он.

Эти мужчины и женщины ценили свой пол; в сексе у них всегда присутствовали достоинство и сопротивление. Он ожидал, что я развяжу полог и выйду, печатая шаг, с негнущейся от ярости спиной, но для меня это не имело никакого значения.

— Останусь, — согласилась я.

Он встал и быстро подошел ко мне, схватил меня за руку, и его пальцы впились мни и кожу, как железные когти.

— Ты заставила гору гореть?

Это поразило меня: снова оно, суеверие, разъедавшее ему душу.

— Нет, — сказала я.

Но сама была не уверена. Проклятье вышло со мной из вулкана, так мне пообещал Карраказ.

— Деревни, все они. Во второй раз от них ничего не останется, — сказал он.

Я коснулась свободной рукой его лица.

Теперь он принялся совершенно спокойно и умело раздевать меня. Когда все оказалось на ковре, он подошел к жаровне и опустил на нее крышку.

Свет превратился в дымно-пурпурный.

— Сними маску, — приказал он мне.

Тут я ощутила предельный страх. Прежде чем я успела шевельнуться, он подошел ко мне, зажал мне руки и стащил маску. Лицо мое овеял воздух, прохладный и обжигающий одновременно. Я пронзительно кричала, пытаясь вырвать руки и закрыться ими, плотно зажмурив глаза. Его рука твердо накрыла мне рот и ноздри, заглушив крик. Казалось, я не могла дышать и теряла сознание, все еще борясь, словно рыба в агонии на крючке. Все мое существо, казалось, состояло из борьбы и ужаса, а за закрытыми веками я видела то зеркало под вулканом, и дьявола-демона — зверя, глядевшего на меня из него своими выжженно-белыми глазами.

Полагаю, ему от этого было хорошо. Он побеждал мой страх, а заодно и свой собственный. Я ощущала его как бы со стороны, и это вызывало отвращение.

Я приплыла из тьмы обратно в шатер. Не знаю, сколько это продолжалось, но, думаю, недолго. Он лежал около меня и вложил мне в руку шайрин. Я понимала его, и то, что он сделал, но тогда мне это было все равно. Я крепко сжимала шайрин, но не надевала его. Слезы текли по моим волосам, но казалось, что проливала их не я.

— Ни один мужчина и ни одна женщина на могут спать друг с другом так, как вы, — сказал он. — У этого, — он коснулся шайрина, — есть собственное лицо, глядящее на меня. Надевай маску с другими, но не со мной. Я уже видел тебя. Ты не можешь таиться от меня; все твои красоты, уродство, странность и непохожесть — мои по праву, если я имею право на твое тело. — Его рука скользнула между моих бедер, но не к промежности. — Ты не боялась дать мне обнаружить в темноте это, или скорее обнаружить его отсутствие. Женщина, но не человек. Слушай, — сказал он, но после этого замолчал. Он нагнулся и поцеловал меня в губы, чего никогда раньше не делал. Я открыла глаза. Его лицо, столь близкое к моему, было мягким, почти нежным. На нем не проглядывало никакого отвращения. И поэтому жизнь всколыхнулась во мне. Я увидела, что он освободил меня от чего-то, по крайней мере в отношениях с ним, но конечно также и сковал меня. Для меня это было счастьем, а для него победой — над нами обоими. Но ничто не имело значения. Я дала шайрину упасть, и обвила его руками.

Дарак ехал чуть впереди каравана, а я верхом на одной из менее крупных купеческих лошадей отныне ехала рядом с ним. За мной ехали Маггур и Кел, а за Дараком — кучка его людей. По вечерам, когда мы останавливались, он испытывал мое бойцовское искусство и искусство в стрельбе из лука. Я блистала и в том и в другом; Маггур и другие оказались хорошими учителями.

— Глаза у тебя, как у ястреба, — сказал мне Дарак. Из лука я стреляла лучше, чем он, но, удивительное дело, его это, кажется, не беспокоило. Как мне представляется, он понимал свою власть надо мной. По ночам мы становились в шатре любовниками, а позже, когда Речная Дорога во многих днях пути от реки встретилась с Южной Дорогой и начались кошмары, он был очень добр ко мне.

Выехали мы к ней странным образом. Мы так долго ехали по проселочной дороге, что я уже привыкла к ее неровности и душившему ее в лесу подлеску, к нанесенным на нее равнинными ветрами толстым слоям пыли. Стоял сумрачный жаркий день, в небе теснились черные тучи, несшие первые осенние грозы. Мы проезжали через небольшие заросли низкорослых кустов, перевалили через небольшой взгорок среди камней, и проселок растаял перед нами, словно след улитки.

За камнями вытянулась открытая и ровная местность, а на горизонте стояли два гигантских столпа того же коричневатого цвета, что и равнины. Некогда они были и того выше, а теперь вершины пообкололись и осыпались, но все же возвышались у нас над головами на тридцать футов. По ним шла резьба, в иных местах — глубокая, в иных — поверхностная, большую часть которой выветрило до полной гладкости. Я ехала впереди, и Дарак следовал за мной, сделав знак прочим, чтобы они поотстали, так как они догнали нас лишь через некоторое время. Мое лицо, закрытое дневной маской, не могло ему ничего сказать, но наверное он теперь достаточно знал меня, чтобы почувствовать мои мысли.

Я спешилась и приложила ладони к камню. В колонне, к которой я прикоснулась, казалось, пульсировало древнее-предревнее, давнее-предавнее величие. Я ощущала холод и жар, обводя пальцами изображения птиц и львов, драконов и змей. У меня закружилась голова. Я закрыла глаза, и под веками колонны стояли целыми, на десять футов выше, с капителями в виде фениксов и пламени.

— Что? — спросил меня Дарак.

Я заговорила — и не знала, что говорю. Казалось, мне никак не оторвать рук от высокого камня. Между двух столпов вытянулась, уходя вдаль, мощеная дорога, прямая как стрела, пятидесяти футов шириной. Колонны стояли, расставленные широко, но были такими огромными, что казались стоящими рядом.

Внезапно конь Дарака поскакал, взбрыкивая задними ногами, сверкая при грозовом свете зубами, словарю из желтого мрамора. Он сделал круг и попытался понести. Через несколько ярдов Дарак укротил его, но купеческий конь, на котором ездила я, тоже бежал прямо к камням. Я услышала, как Дарак выругался, бросаясь вдогонку за ним.

Небо сделалось индиговым, давясь и кривясь от ненависти; воздух, казалось, наполнило пение крыльев голубых орлов. Затем туча раскололась. Вспыхнул ослепительный свет, холодный жар — кипящий и ужасный. Я почувствовала, как меня бросило навзничь, переворачивая в воздухе, охватывая пламенем. Дождь сыпал мне в лицо ледяными иглами, а вдали слышались громовые раскаты. Я почувствовала, как чьи-то руки очень осторожно прикасаются ко всему моему телу. В глазах у меня прояснилось, и я увидела Дарака.

— Ты ранена? — спросил он. — Я не нахожу никаких переломов или ожогов. Маггур полил водой мне запястья, но я приняла сидячее положение и оттолкнула баклагу.

Молния ударила по колоннам, но те пострадали не больше, чем я.

Я ощущала головокружение, но больше ничего. И даже рассмеялась. Дарак обхватил меня за талию и посадил на лошадь, теперь успокоившуюся и дрожащую. Поглаживая ее для пущего успокоения по ушам и шее, я все еще смеялась.