— Рожает? — переспросила я. — Сколько она его вынашивала?

— Пять месяцев, — отрезала Шуллат. Илка явно мучилась, почти теряла сознание, кроме тех случаев, когда схватки вызывались автоматически.

— Я скажу ей, — заговорила другая женщина, — у нее выкидыш, а не роды.

— Где Дарак? — спросила я.

— Уехал.

Не знаю, зачем я спросила. У меня было смутное ощущение, что некоторые из этих мук должны были обрушиться и на него, повинного в них. Но будь он и стане, его ждал бы шатер с нарисованными голубыми глазами или какой-нибудь другой.

Я склонилась над Илкой и не знала, чем я могу ей помочь. Глаза ее широко раскрылись от боли и страха, и я была еще одной тенью, вьющейся вокруг ее страданий, куда мне не было доступа. Она не испытывала никакой веры в ведьму.

— Разве у вас нет повитухи? — спросила я.

— Нет, — презрительно скривилась Шуллат. — Я не могу помочь этой девушке.

Шуллат торжествовала.

— Не можешь ей помочь? Зачем же тогда Дарак привез тебя сюда есть наше мясо, пить наше питье и разгуливать где взбредет в голову по нашему дому?

Илка пронзительно закричала.

Я опустилась рядом с ней на колени. На землю стекала кровь. Я не знала, что делать. Положив руку на лоб девушки, я заглянула ей в глаза. Сперва не возникало никакого контакта, но затем, через некоторое время, между нами что-то шевельнулось. Мне удалось проникнуть в ее глаза, в ее рассудок и охладить разгоряченный болью мозг. — Никакой боли больше нет, — прошептала я.

— Что? — вскинулась позади меня Шуллат, вытягивая шею поближе к нам.

Но лицо девушки расслаблялось, а ее тело, изогнувшееся в новом спазме, выпрямилось. Она улыбнулась.

Другая женщина воскликнула:

— Ты спасла ее!

Но это было не так; ни у нее, ни у меня не хватило веры для спасения.

Я просто держала ее, неподвижную и спокойную, шепча о прекрасных вещах, и миром наполнилась душа ее до самых глубин. Через некоторое время глаза ее постепенно закрылись. Она сделалась деревянной и очень холодной.

Я встала. Мужчина уже ушел. Роды и их сложности были не по его части, и он не хотел иметь к ним никакого касательства. Обе девицы были все еще тут, но суетилась, истекая ядом, только Шуллат. Другая помалкивала в благоговейном ужасе перед этой тихой, безропотной смертью.

— Ты убила ее, — обвинила Шуллат. Я стояла и смотрела не нее. Отвечать было ни к чему.

— Ты убила ее, — повторила она. — Ты навеяла ей ведьмин сон, и у нее не осталось никакой воли к борьбе! Она не могла чувствовать, как рвется на волю ребенок — ребенок Дарака. Илку убила ты, и ребенка Дарака убила ты — зачем, ведьма? Что заставляет тебя так завидовать его подаркам?

В сумрак шатра проник Карраказ. Зло явится ко мне, и я приму его с радостью. То, что я сделала, помогая исходившей криком девушке, и считала благословением для нее в этой безнадежной муке — не было ли это всего лишь самообманом? Выжила ли бы она — предоставь я ей обороняться в одиночку? У меня, как инстинктивно догадывалась Шуллат, имелись свои мотивы. Черноволосая девица из шатра с нарисованными голубыми глазами — как легко было бы избавиться от нее. Какой-нибудь напиток, какая-нибудь мазь, даже благовония. Мои познания в ядах и коварство томились в ожидании.

— Забери Илку, — велела я Шуллат и другой девице, — я сделала для нее все, что в моих силах, но ваша богиня родов не хотела появления еще одного ребенка в разбойничьем стане. Когда вернется Дарак, сообщите ему. Если у вас есть жалобы на меня, я отвечу на них ему, а не вам. Здесь он вождь, а вы — ничто.

Этот психологический прием сработал достаточно хорошо. Мысль о Мужчине, Вожде, и ей самой, женщине, которая была никем-ничем-и-звать-никак, заставила ее присмиреть. Она нахмурилась. Ее темные глаза моргнули в пылании факела. Другая направилась к выходу и кого-то позвала. Вошла еще одна женщина, постарше, с безучастным лицом. Эта троица общими усилиями подняла тело Илки. Теперь оно ничего не стоило, и ни один мужчина не понес бы его.

Кровь впиталась в ковры. Я подняла их, выкинула наружу и увидела при слабом свете луны женщин, шмыгавших между шатрами, словно маленькие крысы в тенях. Шепотки: «Илка умерла!». Шуллат объяснит, что ее убила ведьма. Значит, это время пришло.

Дарак не возвращался три дня. Я не знала, где он был, но догадывалась, что ниже в горах, поближе к проезжим дорогам, где размещаются главные посты его королевства, и наверное его ждало там дело. В эти дни ко мне никто не приближался. Никакой еды, питья или углей для тепла — но меня это не особенно волновало. Когда я спустилась к круглому водоему за водой, группа женщин там попятилась и уставилась на меня, враждебная, но побаивающаяся. Им не терпелось забросать меня камнями и избить голыми руками. Скоро они наберутся смелости сделать это.

На третий день явился один разбойник и сказал, что собирается переместить мой шатер повыше, подальше от других. Выглядел он слегка смущенным, так как этот визит был работой женщин, и ему неловко было находиться под их влиянием. Тем не менее, мужчины вовсе не симпатизировали мне. Их радовало, что нарыв наконец прорвался, и я буду убрана с дороги. Три разбойника переместили мой шатер и установили его за лошадиным загоном на возвышенной голой скале. Отсюда остальные жилища казались ночью роем маленьких, ярких и беспокойных светляков. Вскоре я покинула шатер и отправилась жить в то найденное мной цветочное место, куда, похоже, не забредал никто из них, и где воды имелось в избытке. Я нашла здесь и ягоды за ручьями меж камней, прислоненных друг к другу, и пригоршнями жевала горьковатую траву — и мне этого хватало.

Казалось, мне будет легко сбежать от них. Я могла уйти ночью, вверх по крутой дороге, которая была единственным известным мне безопасным путем из ущелья. Часовых наверняка я сумею миновать; я теперь достаточно натренировалась ходить бесшумно. Но должен был вернуться Дарак, а с ним — мое испытание, поэтому мысль о бегстве больше не тревожила меня.

И я увидела, как он вернулся. Одной неумытой зарей, когда в небе еще ярко горели звезды, в стан въехала группа людей, но не с дороги, а из какого-то прохода в стене ущелья на южном конце. Всадники миновали развалины хутора, сады и находились примерно в миле от шатров, когда из них высыпали мужчины и женщины и побежали навстречу через пастбище.

Дарак остановился. Он слушал, что они говорят. Мне показалось, что он смеется. Затем он поехал дальше, и они разбежались прочь. В стан он въехал очень быстро, и я могла определить, что он рассержен — маленький черный муравей на черном муравье-лошаденке. Рассержен, конечно, на меня. Рассержен, что такие пустяки мешают его планам.

Потом было новое совещание. Он ел, сидя перед собственным большим шатром, и женщины приносили ему еду и пиво в круглых глиняных кувшинах — заодно с жалобами на меня. Истерия совершенно не соответствовала масштабам события, но у них в природе заложено набрасываться на непохожих. Все должны быть овцами.

Наконец он встал и дал какому-то разбойнику пощечину. Этот, должно быть, оскорбил самого Дарака. Когда обидчик рухнул на землю, Дарак повернулся и направился к моему одиноко стоящему на скале шатру. Я едва сдержала смех, наблюдая, как он вошел, а затем снова появился и свирепо замахал руками, и его люди разбежались по ущелью во всех направлениях искать меня. Но сердце мое начало гулко стучать потому, что он направился к водопаду и стал взбираться по скалистому склону, словно чувствовал, где я должна быть.

Я следила за его подъемом: сперва такой далекий от меня, он становился все более и более близким, все более реальным и угрожающим. Внизу у водоема он остановился, посмотрел по сторонам, потом вверх. Меня он не увидел. Нахмурился и снова продолжил восхождение.

Я присела у прислоненных друг к другу камней и положила на них ладонь, так как нарастала жестокая дневная жара, а они были все еще прохладными, твердыми и надежными. Я задрожала, у меня екнуло сердце, и я жалела, что не страх был тому причиной.