Три дня я лежала в комнате, не прикасаясь к оставленной ими у двери храма еде, часто погружаясь в сон, иногда видя сны, с глазами как большие белые самоцветы за маской, которую я никогда не должна снимать с лица пока не сожму в пальцах прохладный Нефрит.

На четвертый день снаружи раздалось гудение — словно собрался рой пчел. Я вышла тогда и обнаружила запрудившую улицу огромную толпу чужаков. При моем появлении толпа уплотнилась настолько, что превратилась вскоре в одно единое существо. Люди стеклись ко мне со всей округи на много миль окрест, из всех разрушенных деревень, хуторов, сел и поместий, неся свои хворобы и ожоги и вымаливая у меня благословения. Я, Богиня Смерти, которая справедливо наслала на них за их пороки гнев вулкана, должна теперь устроить и облегчить их жизнь, дабы они могли послужить моему святилищу.

Я прикасалась к ним, и они исцелялись. А потом еще новые лица и хворобы, и я исцелила и их тоже.

Когда улицы опустели и на лестнице не осталось ничего, кроме их даров, я ушла в храм и опять улеглась спать до тех пор, пока в конце концов шум не поднял меня вновь. Это походило на рану, пораженную ядом, из которой надо выпустить гной, но после каждого выпускания он накапливается опять до тех пор, пока его снова не потребуется выпустить.

Затем целых пять рассветов и пять сумерек не раздавалось ни звука. Я лежала не двигаясь, прислушиваясь, широко раскрыв глаза. Я лежала, как насекомое в куколке, дожидаясь, когда какое-нибудь жестокое бедствие разорвет мой кокон и выпустит меня наружу полусформировавшейся. Я еще не была живым существом. Я была безмолвно спящим организмом, лишенным истинной жизни.

Потом жизнь пришла, но неправильно, не так, как я захотела бы, если б мне было дано распоряжаться.

Раздался громкий треск: что-то отбросили в сторону в дверях храма, наверное дары и нетронутую еду. Послышались шаги, грубые, нарушающие тишину этого места. В том, кто шел ко мне, не было страха не было ужаса передо мной — я почуяла только откровенное, нетерпеливое бешенство.

— Выходи, скотина! — крикнул мужской голос.

Он, казалось, свалил стены храма, вонзился мне в голову медными лезвиями, этот голос, первый человеческий голос, не преисполненный страха передо мной.

Я встала, повинуясь невыразимому зову. Я стояла у ширмы, и сердце мое уже билось, стуча так же, как стучало, когда я бежала от вулкана, хотя теперь я бежала к огню, а не от огня.

Затем огромная рука обладателя голоса легла на ширму и отбросила ее в сторону, мелкие кусочки решетки разлетелись по полу. Он готов был схватить вслед за тем меня, отшвырнуть в сторону, ломая мои мелкие косточки, словно резные фигурки из клыков. Но остановился как вкопанный. Страха, может, и нет, но есть с детства вбитое суеверие. Они поклонялись Той, все до одного с рождения, и теперь он, казалось, увидел Ее воочию — красная мантия, белые волосы, словно докрасна-добела раскаленный выброс горы, такая ужасная потому, что не говорила ничего кроме «Я здесь.»

Лицо его под густым загаром от бесконечного солнца слегка побледнело. Тигриные, волчьи зубы оскалились в рычании. Он был намного массивней меня, более рослый, крупнокостный, прекрасный и чуждый в своей мужественности. И все же наши глаза оказались на одном уровне. Длинные кудрявые черные волосы спадали ему с головы на плечи, словно черная шерсть барана. Он не носил никакой маски, но его лицо потрясло меня до глубины души, до самого основания, так как это въявь представшее лицо, было лицом из моего сна — длинное, с высоко посаженными узкими черными осколками-глазами.

Он прочистил горло. Его язык быстро прошелся по губам, увлажняя их, и мы стояли, оба наполовину подвластные друг другу — и во мне шевельнулся мой пол, и во мне проснулась женщина, и древняя человеческая сущность, которой я не знала, стала моей.

А затем он заставил себя двигаться. Его рука сдавила мое плечо — тяжелая и беспощадная. В другой руке появился тусклый острый охотничий нож.

— Ну, сука, и кто же ты?

Я ничего не сказала. Я смотрела на него, выпивая его глазами, чтобы погасить горящий во мне порыв к жизни, который не гас, а лишь разгорался все ярче.

— Ты не заставишь меня дрожать, сука. Какая-то ведьма-целительница из горной пещеры, да? Явилась жить их приношениями, потому что они глупы и напуганы? — Его рука нырнула в мои волосы и с силой потянула за них. — Волосы старухи, но тело не старческое. А твое лицо за этой маской — какое?

Его неприязнь затопила меня, его презрение свело мне живот, но если даже я не получу от него ничего больше — я сделаю их желанными. Его пальцы коснулись крючка маски, и я вспомнила свое лицо — лицо, которое дал мне Карраказ. Я отпрянула и уперлась ему ладонью в грудь.

— Увидеть мое лицо для тебя смерть, — сказала я.

Его кожа жгла мне ладонь; я почувствовала, как под ней забилось от моего прикосновения сердце. Он оторвал мою руку от себя, отступил на шаг. — Отлично, целительница, прячь свою заурядную жалкую внешность. И оставайся здесь, если хочешь. Но никакой еды и никакого поклонения больше не будет. Если тебе нужен хлеб, можешь заработать его. Помоги нам отстроить их дома, помоги нам спасти что можно на полях. Помоги их женщинам родить детей взамен отнятых у них горой. А иначе помирай с голоду.

Он повернулся, собираясь уйти.

— Ты, которого не было здесь, когда пришел огонь, где ты был тогда? — осведомилась я. — На дальней дороге, разбойничая, убивая ради золота и еды. Именно в этом заключалась тогда твоя работа. Подальше от места, породившего тебя. Ты не волновался о нем, пока свет красной лавы не привел тебя обратно домой, сурового от чувства вины и жестокого от стыда.

Я не знала, откуда у меня взялись такие слова и почему, пока не заговорила, но он снова оглянулся на меня, и лицо его теперь побелело, глаза очертило красной каймой, а ноздри раздулись от гнева и боли, и я поняла, что угадала его точно до последней буквы.

— Так значит кто-то нашептал тебе о Дараке, ловце золота. Не пересказывай мне этого и не думай, что сможешь напугать меня этим. Я тебе сказал, что тебя ждет, и все тут.

Он вышел большими шагами из храма, стиснув кулаки, и теперь я узнала свою тюрьму в лицо.

Теперь я могу уйти.

Я была свободна. Никаких больше даров, никакой еды, никаких молитв. Он все это пресек. Снаружи шла какая-то возня и работа. Один раз раздались визг и звук падающих предметов у самой двери храма — какие-то женщины дерзнули нарушить его приказ.

Я не ела девять дней, но не испытывала никакого голода и никакой особой слабости.

Я могла ускользнуть ночью — с гарантией, что меня никто не увидит; могла бежать через бесконечную страну до моря и позволить им забыть свою богиню, и позволить Дараку тоже забыть ее.

Но теперь, когда я могла уйти, я не уйду вовсе. Я была пригвождена корнями своих чувств, как цепная собака к колу.

Как здорово поймал меня в капкан Карраказ и сделал все, чтобы я не знала, куда я должна идти и как мне достичь свободы. Сперва нужды этих людей держали меня здесь, а теперь — мои собственные. И если все силы умерли во мне, как сказал Карраказ, то как же я исцеляла? Как? Или они исцелялись с помощью их же веры в меня? Ведь это их руки хватали мои. И я, казалось, помнила книгу с открытой страницей:

«Господин, — закричала женщина, — исцели меня, ибо я, как видишь, больна.»

И сказал он: «Ты веришь, что я могу это сделать?»И женщина заплакала и молвила: «Да, если пожелаешь.» «Тогда как ты веришь, так и будет, « — молвил он и ушел, даже не коснувшись ее. И она сразу же исцелилась.

День десятый. Снаружи: шум, стук, крики, звук таскаемых бревен, пение рабочих бригад. В полдень колокольный звон, призывающий на общинный обед. Похоже, Дарак и его люди очень неплохо все организовали.

Затем хруст гравия под множеством ног, смех, голоса. После этого тишина. Огромная теплая полуденная тишина и томительно-недвижная желтая жара.