— Любимая…
Глаза Евгения скосились в сторону и затуманились. Дыхание больше не ощущалось. Осторожно пощупав пульс, Вершинина поняла, что сердце не бьётся. Евгений умер. И вместе с ним умерли все его иллюзии.
Глядя на него, Ольга ловила себя на странной мысли. Она с каждой минутой начинает всё больше сомневаться, что перед ней лежит её старый друг. Вместо молодого энергичного человека, которым всегда был Женя, на грязной койке лежал дряхлый старец, больше похожий на жёлтую мумию, с костями проступающими сквозь шелушащийся пергамент кожи. Седой как лунь, с копной грязных, перепутанных волос, и такой же всклокоченной бородищей, в которой догнивали остатки последней трапезы. Ужасное зрелище. Даже врагу не пожелаешь такой страшной смерти. Отпустив его костлявую руку с обгрызенными до мяса ногтями, Ольга всё же пересилила себя, и поцеловала его в лоб, отдавая последнюю дань своему бывшему другу.
На стене, над койкой, она заметила странные письмена, и приглядевшись, различила в них знакомые буквы. Самая чёткая запись гласила:
Мы становимся рабами собственных привычек. Как бурлаки, мы тянем свои лямки непонятно куда, непонятно зачем, и для чего. Ведь итог для всех один — смерть.
Мы всё больше огораживаемся от внешнего мира, замыкаясь на собственном микрокосме. Нам гораздо спокойней жить в крохотном мирке, а не в огромном мире.
Мы не боимся, когда видим в теленовостях кровь своих соотечественников, ведь эта кровь не из нашего микромира. Она где-то далеко, по ту сторону экрана. Она не пачкает наших рук.
Мы — индифферентны. Мы — окукливаемся. Такова архитектоника наших судеб. Обстановка в мире нестабильна.
В коридоре послышались звуки приближающихся шагов, и вскоре в каюту, пыхтя, протиснулся Геннадий, втащив следом за собой пару жердей, кусок брезента и верёвку.
— А вот и я. Принёс всё, что нужно.
— Уже не нужно, — тихо ответила Ольга, повернувшись к нему.
— К-как? Почему? Он что…
Девушка кивнула. Капитан выронил жердь, подошёл к Оле, и мягко положил руку ей на плечо.
— Мне очень жаль.
Помолчав немного, Гена опустил покойнику веки, и вновь заговорил с Ольгой.
— Давно он здесь, бедняга. В этом склепе. Гляди, как исхудал. Кожа да кости. Я такое только в документальных фильмах видел, про фашистские концлагеря. А здесь, в этой клетушке — хуже всякого концлагеря. Ни воздуха, ни еды. И света почти нет. Иллюминаторы вон, заляпаны чем-то. Жуткие условия.
— Судя по глубоким пролежням, он лежал без движения не меньше месяца, — заглянула под одеяло Ольга.
Резкий смрад тут же шибанул ей в нос нашатырной струей, и она поспешно накрыла мёртвое тело, зажимая лицо ладонью.
— Не поднимался. Ходил под себя. Гнил заживо, — сочувственно качал головой Осипов. — Ужасно осознавать, во что может превратиться человек.
— Он сильно ослаб. Видимо, из-за плохого и некачественного питания. Сильно обезвожен. Значит страдал от жажды. Возможно, последние дни пребывал в бессознательном состоянии. И только удар, сломавший перегородку, смог его пробудить.
— Скорее всего, так оно и было. Поэтому мы его и не услышали, — согласился Гена. — Теперь понятно, почему мы нашли так мало питьевой воды. Весь её запас здесь — в его каюте. Смотри сколько бутылок. Меня только одно смущает. Как он умудрялся добывать еду и воду, если не мог выбраться из каюты?
— Еду и воду ему приносило Хо.
— Хо? Но зачем?
— Наверное для того, чтобы он дожил до нашего прибытия. Подкармливало его скупо, чтобы только от голода не умер.
— Может и не со зла, а из-за необходимости? На корабле не осталось продуктов. Мы доели последние крошки. Значит, весь запас оно скормило Евгению.
— Ты плохо знаешь Хо. Доброта и понимание — это не про него. Пока Женька был нужен Хо, оно сохраняло ему жизнь всеми силами. Теперь же, когда надобность в нём отпала, оно выбросило его, как ненужную вещь. Как замученного лабораторного зверька.
— Вся стена исписана. Он постоянно делал какие-то записи. Сначала карандашом, а потом, вон, гвоздиком каким-то царапал. Видимо, карандаш закончился. Какие странные записи. «Путь к вершине разума лежит через три пологих контура. И чем выше контур — тем круче угол его наклона. А значит, чем выше ты поднимаешься — тем труднее взбираться, и тем проще скатываться». Похоже на бред. Смотри, да тут не только на стене понаписано, — Гена поднял с пола клочок бумажки. — Тут этих записей целый ворох. Он писал, пока вся бумага не закончилась, и лишь потом на стену перешёл.
— Изучить бы всё это. Жаль времени нет.
— Изучать бред сумасшедшего?
— Прекрати так о нём отзываться. Он был не сумасшедший.
— Прости. Но мне кажется, что вся эта философия — полнейшая ересь.
— Не спеши вешать ярлык ереси на то, что не можешь понять.
— «Я долго искал в толпе человека, но видел лишь кукол. Сотни, тысячи кукольных лиц. Глупых, пустых, хмурых, но чаще всего озлобленных. Да, внутри каждой куклы живёт зло. Кукла догадывается, что её дёргают за нитки, что ей управляют. Она чувствует это, и поэтому злится. Злится от беспомощности и несостоятельности. Как собака на поводке, она лает и дёргается, но не может укусить того, кто её тащит, потому что не знает, кто это. И тогда она срывает злобу на других собаках, которых так же, как и её, волокут на живодёрню'. По-твоему, такое могло прийти в голову здоровому человеку? А вот, ещё. 'Куклы живут среди нас. Внешне они такие же как мы. Но внутренне — это совершенно иной вид, выведенный специально для сохранения мирового баланса. Homo sapiens, 'человек разумный' — является истинным носителем частицы Высшего Разума. Он наделён пытливым развивающимся умом, а также ставит культурные и духовные ценности во главу угла. Homini similis 'человеческое подобие', а проще 'кукла' — всего лишь жалкая копия homo sapiens. Ничтожная подделка под оригинал. Ходячее мясо, наделённое лишь имитацией разума, основанной на примитивных инстинктах. Пища для сумеречников». Нет, это явный неадекват. Люди, куклы. Маразм какой-то.
— Любая попытка выразить запредельное в той или иной степени напоминает бред. К сожалению, он уже не сможет нам объяснить, о чём делал свои записи.
— Он что-нибудь сказал? Перед тем, как…
— Ничего вразумительного. Боюсь, что его рассудок был уже повреждён, — скрестив руки на груди, Ольга рассматривала исцарапанную решётку маленького вентиляционного оконца, зиявшего над кроватью возле самого потолка.
— Что например?
— Какой-то бред. «Когда у одних солнце стоит в зените, у других оно находится в надире». Где-то я уже слышала подобную фразу. Но где? Не могу припомнить.
— Хм. Со мной парень в яхтклубе занимался. Татарин. Надир Абубакаров.
— Надир — это точка на небосклоне. Обратная зениту.
— Да в курсе я. Просто вдруг вспомнил это имя… А чем тебя озадачила эта фраза?
— Вот, пытаюсь понять. Неспроста же он мне её сказал. Наверняка намекал на что-то. Но вот на что?
— По-моему, ты придаёшь этой бессмыслице слишком большое значение, — Гена накрыл лицо Евгения краем одеяла. — Покойся с миром, человек-загадка.
— Ну, конечно же! — вдруг воскликнула Ольга. — Всё правильно! Максимальную плотность фата сумерек обретает днём. Именно поэтому Хо теряет свою силу. Оно попросту не может пробиться сквозь оптоэнергетическую преграду. Это было доподлинно известно. Оставался вопрос, когда именно наступает этот самый пик плотности. А наступает он именно тогда, когда Солнце входит в зенит, то есть…
— В полдень.
— Сколько сейчас времени?!
— Сейчас же как раз… — Геннадий взглянул на часы, и растерянно произнёс. — Без десяти час.
— Сколько?! Не может быть. Только что вроде было… Боже, неужели проморгали?
— Выяснять некогда. Пора уходить. Пока Солнце не ушло ещё дальше, — капитан потянул Ольгу за руку.
Последние пять минут та сама уже готова была опрометью броситься из душной провонявшей каюты. Сознание у неё мутилось, к горлу подкатывала тошнота. Поэтому решительный рывок Осипова девушка встретила с радостным облегчением. На ходу подхватив с пола горсть исписанных бумажек, Оля последовала за капитаном, боясь что её вот-вот вырвет. Этот неприятный конфуз едва не произошёл, когда она проходила мимо туалетной кабины, и в нос ей ударил резкий смрад из давно засорившегося гальюна.
