Опьянённый, очарованный этой красотой, этим благолепием, как будто лишившийся рассудка на доли секунды, оторопевший гость был не в силах даже перевести дух от восторга, переполняющего его. Пленённый красотой зала, он даже не сразу понял, что в этом зале, кроме него, музыкантов, и стражников-часовых, находятся и другие люди. Много людей. Весь зал ими заполнен. Роскошными дамами и элегантными кавалерами. Пышными, нарядными, блистающими под стать помещению, в котором все они находились.
Сколько их здесь? Всюду высокие, необыкновенные по своей воздушности парики, сияющие броши, серьги, колье, богатейшие наряды: строгие фраки, бравые мундиры, напыщенные платья с корсетами, туфли, кружева, веера, лорнеты, перья… Всё бросается в глаза. Всё сводит с ума. Лёгкий, вежливый, не режущий слуха шелест множества голосов доносится со всех сторон. Такой же лёгкий шорох и скрип десятков подошв по кристально чистому полу. Светское общество. Высшая культура. Истинное достоинство.
И вот, он, не медля ни секунды, вливается в это прекрасное, благоухающее, блещущее нарядами и украшениями людское озеро. Вот, он подходит к ним. Вот, на него уже обращают внимание особы, ближе всех к нему находящиеся. Вздохи радостного удивления летят к нему навстречу. Пытливые и приветливые взгляды из-под масок, вееров, золочёных пенсне и лорнетов, улыбки гордых, тонких губ, с которых благоговейно слетают звуки его имени, лёгкие поклоны, пластичные, приветственные взмахи холёных ладоней.
Он не чужой здесь. Его здесь знают. Его все ждали. И он, кажется, знает здесь всех. Лица, лица, лица… Мушки, родинки, шрамы, белоснежные улыбки — всё сплывается в сплошную яркую чехарду. Образы плавно выплывают, поочерёдно, перед его исполненным счастья взглядом, словно в волшебном калейдоскопе. Взгляд мечется, сталкиваясь каждый раз с новым лицом. Он знает его, и его, и его тоже, и её, и его, и её он знает… Всё новые и новые лица, и практически все ему знакомы до боли. Как будто сошли с немых картин в его галерее друзей. Ожили. Вернулись. Собрались, наконец, все вместе. Как они ему рады! Как долго они ждали его возвращения! Ещё пара шагов и он воссоединится с ними.
Но, что это? Вдруг перед ним бесшумно и неожиданно, как бы из воздуха, возник лысый лакей с безразличным выражением лица. И Евгений остановился как вкопанный перед этой живой преградой, отделяющей его от столь желанного общества.
— Покорнейше прошу простить меня, милостивый сударь, но согласно установленным правилам традиционного императорского бала, являться на него гостям положено исключительно парами. Таковы условия. И касаются они всех гостей без исключения, в том числе и столь почётных особ, как Вы. Я бы убедительно попросил Вас, сударь, покинуть этот зал, дабы не нарушать наших традиций. — На сухих бледных губах лакея нарисовалась едва заметная виноватая улыбка. В глазах было написано одно: «Дальше дороги нет».
Евгений хотел было что-то произнести в своё оправдание, как-то постараться переубедить строгого придворного. Но слова, подкатившиеся к его устам, растворились в них, так и не слетев с трепещущих от волнения губ. Он понял, что всякие возражения сейчас будут абсолютно бессмысленны и бесполезны. Он лишь ещё раз поранит себя, наткнувшись на безответную преграду. И он отступил назад.
Чувства унижения, разочарования, обиды — разом атаковали беззащитный разум, уже глотнувший было сладкого воздуха этой невообразимой красоты и волшебства, расслабившийся, забывший о горе и тоске.
Он медленно пятился назад, не спуская растерянных, почти плачущих глаз, умоляющих бездушную преграду передумать, пропустить его к друзьям, с её искусственно-виноватого лица, холодных, пронизывающих очей, упрямых губ, отвратительного, слегка бугристого лысого черепа. Его прогнали. Какое унижение! Но большим унижением стала бы попытка остаться здесь ещё хотя бы на минуту, испытывая на себе укоризненный взгляд прогонявшего его лакея.
Нужно было уходить. Убегать от сюда! Всё, что у него теперь осталось — это его честь. И лишаться этого последнего богатства своей души он не желал. Последний взгляд на погрустневшие лица гостей, увидевших, как он удаляется от них, медленно пятясь к выходу. На это великолепие, на этот блеск, на это чудо… Увидит ли он ещё когда-нибудь всё это? Вряд ли.
Последний вдох этого сладостного аромата, последнее упоение чарующей мелодией, последний глоток этого счастья… Всё. Ни секунды больше! С болью выдрать из сердца эту милую всему его существу нереальность. С кровью, со стоном, со слезами — выкорчевать! Выдернуть! Бросить на пол, и растоптать каблуком! Демонстративно развернуться, с презрительным скрипом подошв по мрамору, повернуться спиной к проклятой недосягаемой мечте, и гордо уйти. Быстро, безвозвратно, высокомерно.
Три мгновения. Только три. И он сделает это. В глазах круги от душевной боли. Щёки обжигает расплавленным воском розовый румянец стыда, порождённого собственным бессилием. Дыхание замерло. Сейчас. Только три мгновения… Достойно удалиться — вот что сейчас нужно. К чёрту мечту, к чёрту красоту, к чёрту жизнь! Все образы померкли в его туманном взоре.
Раз! Лёгкий кивок головы. В глазах вновь презрительное равнодушие.
Два! Всё тело дрогнуло, напружинилось, готовясь к резкому развороту вокруг своей оси.
Три… «Стооой!» — крик, то ли в душе, то ли в яви.
Что это? Он вдруг замер. Остановился. Не повернулся, и не ушёл, как желал поступить секунду назад. Его остановило это нечто, случившееся неожиданно. Как выстрел, как резкий вопль ночной птицы, как плач проснувшегося в колыбели младенца. Голос. И взволнованный шёпот гостей моментально смолк. Музыка оборвалась, и тишина повисла над широкой залой, под куполом которой металось, затухая, эхо этого внезапного вопля. Мгновение звенящей тиши, такой идеальной, что слышались биения десятков оторопевших сердец, и потом, разом, шуршащий, безмолвный шелест, подобный звуку морских волн, накатывающихся на песчаный берег, и играющих с мелкими камушками. — Это все гости, одновременно, повернулись в сторону человека, издавшего этот полукрик, шурша одеждами, оборками платьев, веерами, воротниками, манжетами, скрипучими сапогами…
И тут же, как будто один сплошной вздох взметнулся к люстрам и узорам на потолке, исторгнутый этим единым в своём множестве человеческим существом, заполняющим собою весь зал. Даже лысый лакей повернулся на этот голос вместе со всеми, отвернувшись, и открыв изгнанному гостю свой гладкий блестящий затылок. Даже скульптуры, казалось, подняли свои холодные белые вежды, оживлённые неожиданно дерзким голосом, нарушившим сею великосветскую идиллию.
Кто-то маленький, но чрезвычайно настойчивый в своём упорном стремлении, уверенно пробирался через богатую вычурную толпу шикарных господ — к замершему, стоявшему особняком Евгению, и толпа эта расступалась перед ним, беспрекословно освобождая ему дорогу, испуская удивлённые, или, может быть, испуганные вздохи, выстраиваясь по обеим сторонам от него живым коридором, выход из которого постепенно образовался прямо напротив упрямого лакея, и остановленного им гостя.
Лакей вздрогнул. Евгений нахмурился, устремив взгляд в этот разверзшийся перед ним благородный, трепещущий веерами коридор, по которому шёл тот, кто не дал ему покинуть великолепный зал. По-началу, взбудораженный происшедшим, растерянный, он принял его за карлика, целеустремлённо семенящего к нему навстречу. Но затем, когда маленькая фигурка приблизилась достаточно близко, чтобы её можно было чётко разглядеть, он узнал его. И дрожь пробежала от кончиков красиво уложенных волос — до самых пят, лёгким электрическим разрядом.
Это был никакой не карлик. Хо, в образе маленького шута, приближалось к нему, сверкая изумрудно-зелёными глазами. Глазами ребёнка, в которого оно воплотилось. Наивными, очаровательными, и, вместе с тем, вселяющими в душу безумный подсознательный ужас. Чудной ребёнок-гермафродит, мальчик-девочка, был одет в яркий, забавно-пёстрый костюм Арлекина, с совершенно несопоставимыми друг с другом по цветовой гармоничности полосами и узорами, с длинными скоморошьими рукавами, большими помпонами-пуговицами, и нежно тренькающими колокольчиками. Обутый в дурацкие клоунские башмаки, длиннющие носы которых увенчивались цветными шариками, прыгающими по полу при ходьбе. Цветовые контрасты костюма резали глаз своей яркостью. В этой пестроте преобладало два цвета — красный и синий. Голову юного буффона украшал большущий, такой же красно-синий, как и всё остальное, раздвоенный шутовской колпак, завершающийся на концах большими медными бубенчиками.
