Евгений шёл ровной походкой по этому мрачному прохладному туннелю, и на его лице играли всё те же два повторяющихся цвета. Оно то краснело, освещаемое рубиновым светом очередной лампы, то вновь погружалось в полумрак, чтобы через секунду опять вспыхнуть, осветиться, словно становясь хищной кровавой маской. Тени безумно играли на этом серьёзном, полном решимости лице. На замерших веках сосредоточенно застывших глаз, на плотно сжатых губах, на слегка впалых щеках, и на высоком лбу. Порой, они словно вытекали из глазниц чёрной слизью, но, в очередной раз застыв на полпути, косо уходили куда-то в сторону, и быстро исчезали, растворяемые светом очередной пунцовой лампы, или же поглощаемые полумраком. Пропадали, и появлялись снова.
А он всё шёл и шёл вперёд. Одержимый, вдохновлённый. Словно и не касался вовсе ногами пола. Туда, куда вела его душа, его любовь. Туда, где с каждым шагом близился конец красного коридора — последнего рубежа, отделяющего его от долгожданной мечты. Где коридор завершался широкими, двустворчатыми дверями, несущими бессмысленные таблички, гласящие: «Не курить!» и «Посторонним вход строго воспрещён!». Ему было плевать на запрещения. Он знал, что не курит, и не собирается начинать. Знал также и то, что беспомощная табличка, запрещающая ему войти в эти двери, не способна его напугать, и, тем более, остановить. Его уже ничто не могло остановить.
Он шёл туда — к заветным дверям, мерил шаги чётко, безупречно. Слишком не торопясь, но и ни секунды не медля. Тихий стук его шагов, ползущий по коридору всё дальше и дальше, напоминал ход точных часов. Он двигался, разрывая красно-чёрную отталкивающую пустоту, и высокая стройная фигура его, то приподнималась, то опускалась, также размеренно, механически, в такт шагам. Немного расслабленные руки автоматически двигались взад-вперёд по обе стороны от прямого корпуса, словно пытаясь отталкиваться от воздуха, придавая больше быстроты его движению. Шаг за шагом. Рывок за рывком.
И вот он уже подходит. И, вместе с этим, постепенно преображается. Меняет свой облик, плавно, незаметно. Трансформируется. Куда подевалась сутулость? Его осанка — сама безупречность. Про таких говорят «шест проглотил». Походка стала иной — важной, уверенной, грациозной. Это походка льва, обходящего свой прайд, наводящего ужас на обитателей африканских саванн. И где эта непослушная причёска? Волосы ровно уложены, аккуратны, воздушны. Что стало с его одеждой? Куда подевался испорченный, неказистый костюм? Где прежние туфли? Всё это исчезло. Видоизменилось. Превратилось в нечто необычное для нашего безумного века. В то, что до наших дней сохранилось разве что в музеях, или фондах кинокомпаний, занимающихся съёмками исторических картин. Он сам как будто сошёл с экрана, или прибыл прямиком из прошлого.
Теперь это уже не был человек нашего времени. Вместо сутулого, немного расхлябанного интеллигентишки, к дверям подходил гордый аристократ, олицетворяющий дворянское благородие. Чёрный до блеска фрак идеально сидел на его статной, точёной фигуре. На груди чётким треугольником выделялась белоснежная рубашка с высоким накрахмаленным воротником, плотно охватывающим высокую гладкую шею. На ногах зеркально-чистые туфли. На руках, идеально-белые перчатки. Это определённо был человек из высшего сословия. Выхолощенный, до синевы выбритый, благоухающий изысканными французскими ароматами, одетый с иголочки. Истинный джентльмен. Типичный лорд.
И только глаза. Глаза остались прежними. Горящими какой-то наивной, почти детской надеждой. Но, вместе с тем, тоскливыми, отрешёнными, болезненными.
Расстояние таяло. Последние метры, последние лампы, последние мысли… Двери! Он не остановился. Даже не притормозил. Воздушный взмах лёгкой худощавой руки, облачённой в белую перчатку, и последняя преграда, тихонько скрипнув массивными петлями, свободно распахнулась перед ним, не сдерживаемая ни единым замком.
Мелькнули перед глазами, в последней попытке остановить его, наивные предупреждения на мутных табличках, и тут же растворились в блеске, хлынувшем из-за распахнутых дверей. Пара уверенных шагов в этот неожиданный сверкающий мир, и ему всё-таки пришлось на время замереть, ослеплённому открывшейся перед измученным взором богемной пышностью, сочетающейся с богатейшей, насыщенной ошеломляюще-завораживающей яркостью, оглушённому неземной, давно уже не ласкающей осквернённый слух современного человека, живой, лелеющей душу музыкой, как будто музыканты играли на струнах его поющей от счастья души, словно фортепьяно, арфы, скрипки, не просто источали божественные переливы, а незримо летали вокруг него, везде и всюду, донося свой животворящий звук в самые дальние уголки.
Евгений будто задохнулся на секунду, в один лишь миг окутанный благоуханиями, витающими в лёгком, прохладном воздухе. Специфическими, тонкими, будоражащими и восхищающими одновременно. Они заполняли огромный зал, окружающий его. Светлый, объёмный, невероятно красивый. Словно материализовавшийся с полотен средневековых художников.
Высоченные потолки, уходящие ввысь овальными сводами, покрыты золотыми узорами и цветами необычайной, чарующей красоты. С потолочных высот спускаются тяжёлыми хрустальными гроздями величественные люстры, сверкающие тысячами трепещущих свечей. Расписные стены, облицованные благородным белым мрамором, инкрустированы янтарными слезами, покрыты блестящей алмазной крошкой, переливающейся и сияющей тысячами ярких сверкающих звёздочек. Белоснежная гладь этих стен оформлена золотым декором, в виде переплетающихся стеблей из червонного золота высшей пробы, а также цветов с серебряными лепестками и головками чистого янтаря. Всё это сияет, блещет, переливается.
Десятки старинных картин в толстенных золочёных рамах, изображают чьи-то гордые надменные портреты, живописные пейзажи, величественные постройки. Всё дышит стариной. Прекрасной, нетленной, высокой. Причудливые канделябры, необыкновенные по своей красоте подсвечники, всё из того же золота, высятся строго вдоль стен, на равном удалении, органично вписываясь в окружающее величие старинного зала. Кристально чистый, практически зеркальный, белый мраморный пол под ногами — не скользкий и не шершавый. Боже, как приятно ногам ступать по нему!
Обезумевший от восторга взгляд мечется по этому великолепию, упивается им. Всё новые и новые детали опьяняют его, попадаясь на глаза. Вот он уже замечает среди канделябров и алых парчовых портьер с шёлковыми кистями, светлые, безликие, но чрезвычайно красивые, идеально сотворённые талантливыми зодчими, скульптуры: амазонок, воинов, муз, философов, титанов. Их белые, пластично изогнутые фигуры, выглядят словно живые. Кажется, что вот-вот шевельнётся бледная каменная рука воина, с напряжённо застывшими на ней мускулами. Повернётся в его сторону приветливое личико музы. Стыдливо прикроет изящной ручкой свои прелести амазонка-купальщица. Идеальные тела изваяний с трудом отпускали от себя неискушённый истинной красотой взгляд.
А он всё смотрит и смотрит. И всё новое и новое увиденное сводит его с ума. Пышный оркестр беспрестанно исполняет Чайковского. Надутые стражи у дверей, в камзолах из зелёного сукна, напудренных буклях с косичками, треуголках, высоченных ботфортах с золотыми шпорами и пряжками, с золотыми аксельбантами и кисточками, с золотыми погонами и пуговицами в два ряда… Золото, золото, золото. Всюду золото! В недвижно вытянутых руках у застывших, подобно тем статуям, стражников, зажаты длинные, выше их роста, мушкеты, цевьё и приклады которых выполнены из красного дерева с декором из самоцветов. Не оружие — произведение искусства. Серебряные штыки, затворы, курки. Блестящие стволы. Неужели из них ещё и стреляют? Навряд ли. Это скорее украшения, нежели орудия убийства.
Солдаты не шелохнутся, даже не моргнут. Лица окаменевшие, тела гордо вытянуты во фрунт. Они кажутся восковыми фигурами… Но нет же. Миновав двери, возле которых они несли своё дежурство, Евгений вздрогнул, когда оба часовых, словно по команде, оторвали приклады от пола, и прижали мушкеты к груди, приподняв их в знак приветствия нового гостя. Лица резко вскинулись вверх. Он сделал пару шагов вперёд, мимо них, и оба приклада вновь разом стукнули об пол, заняв своё прежнее положение.
