В центре социальных отношений в Византии, как и везде, находятся понятия труда и заработной платы, выигрыша и выгоды, отдыха. Конечно же, они были противоречивы. Человек создан Богом, чтобы работать, и работа является единственным источником благ и богатства, чтобы стать чемпионом, атлет должен победить на арене, и только после битвы солдат заслуживает свою часть добычи. Язык Евангелия, развитый отцами церкви в IV в., без изменений прошел через всю византийскую эпоху. Работник заслуживает заработную плату за проделанную работу, даже если она предложена бедным человеком, родственником или иностранцем. Иоанн Дамаскин в VIII в. настаивает, повторяя слова из Левита (19:3): «Заработная плата работника не должна дожидаться следующего утра». Однако есть нечестивцы, которые заставляют работать людей, неспособных себя защитить, не давая им ни пищи, ни денег. Бесконечно повторяется правило апостола Павла: «Заработная плата должна рассматриваться работником не как милость, а как обязанность» (Поел, к Римлянам 4:4). Единственно правильной формой работы является найм. Барщина втайне осуждается. Существовала концепция сохранения целостности аграрного мира при экономическом подъеме. Доход от использования земель, как и от сдачи в аренду или платы за найм собственности, считался честным, если он был в рамках, установленных законом, а не прибылью от использования труда чужаков или коммерческих спекуляций. «Торговец с трудом может избегнуть греха» (Екклезиаст XXVI, 29) из-за опасностей, присущих его профессии: он обвешивает и обманывает, он извлекает выгоду от голода, вызванного засухой, спекулируя зерном, покупает все, что ему нужно, за порченные деньги, так как он профессионал в этом деле. Он может дать в долг деньги тому, кто находится в трудном положении, но извлечет выгоду для себя, попросив ценный залог. У него можно занимать, но только в случае крайней нужды, так как, делая это, продают свою свободу и свободу своих детей, оставляя им долги. Но можно рассчитывать и на честность давшего в долг, ибо он несет ответственность перед Богом. Таким образом, ростовщичество было строжайше запрещено до середины IX в., когда была узаконена денежная торговля: ее моральное порицание уменьшилось, но добавились сомнения по поводу операций займа. Признавая единственно законной торговлю избыточным продуктом ремесленников или земледельцев, византийская мораль осуждала перепродажу и любую оптовую торговлю, цель которой только извлечение прибыли. Рассказывают, что в XII в. население Константинополя пожаловалось администрации на то, что мелкие торговцы рыбой, покупавшие ее у рыбаков по цене 1 бронзовый фолл за дюжину, перепродавали ее по цене 1 фолл за десяток и что продавцы фруктов делают то же самое, при этом, замечает некий образованный человек, они не принимают во внимание вознаграждение за усилие торговцев, приносящих товар на рынок на своих спинах. Признавалось, что эти усилия приносили доход, так как речь шла о прибыли в 16,66 на 100 единиц товара — пик расценок государства, например, по отношению к судовладельцам в начале IX в., которые занимали у него деньги, и пределом прибыли, дозволенной в следующем веке лавочникам столицы. Любое усилие ремесленника увеличить свою прибыль строго наказывалось, император Феофил даже приказал сжечь торговое судно, принадлежащее его жене. Такова была ситуация в первой половине IX в.; позднее торговцы начали обогащаться, и даже многие представители знатных семейств заработали состояние «неподобающими» для них способами.
Радость отдыха связана для законодателя с домашним отдыхом, который обязателен для всех, в том числе для рабов и наемных работников, так как это день Бога. Те, кто почитает Бога, ждут воскресенья, чтобы пойти в церковь, те, кто относится к религии не серьезно, также ждут этого дня, чтобы предаться любимым развлечениям. Главная улица каждого города в этот день заполнена игроками на кифарах, певцами, окруженными танцующими и хлопающими зрителями, другие люди играют в кости или jacquet, сидя на земле, — в азартные игры, которые запрещены церковью, но в которые играют даже клирики и монахи. «Глашатай призывает на службу, все нехотя реагируют на это, — говорит Евсевий Кесарийский в IV в., — на звуки же кифары или флейты все бросаются, будто у них выросли крылья». Любили смотреть на танцоров, которые во время танца встряхивали непокрытой головой с длинными волосами. В некоторых городах круглосуточно выступали колдупы, жонглеры, канатоходцы, акробаты, музыканты и певцы, ученые обезьяны и собаки, танцующие медведи, прирученные змеи, представляемые странствующими цыганами, увечные и убогие — гиганты, карлики или сиамские близнецы, вызывающие большой интерес, так как им приписывали возможность творить чудеса, особенно привлекали иллюзионисты, которые за одно мгновение опустошали лавки торговцев и ремесленников. Толпу притягивали в центр города некоторые исключительные события, какими бы упизительными они ни были, например казнь предателя или преступника, чудовищно искалеченного и обезображенного, или торжественными — триумфальные или сановные шествия офицеров, солдат, они шли по ковру, толпа осыпала их цветами. Но самыми большими развлечениями для византийцев были те, что проходили на ипподроме. Там богатые и бедняки развлекались бегами зайцев и собак, цирковыми представлениями со слонами, с жирафами, медведями и тиграми. Всадники верхом скакали галопом на лошадях, акробаты выполняли свои номера на канате, протянутом над ареной, были любимы бои хищников. Однако самой большой популярностью пользовались скачки и состязания колесниц. Будучи развлечением для богатых, которые делали ставки, игры привлекали бедняков и нищих, тех, «кто не всегда имеет пищу», согласно определению Григория Назианзина, введенному в языковой оборот византийцев. Представления были шумными и оживленными как на арене, так и на трибунах, чаще с большей интригой на скамьях, чем на скаковой площадке. Некоторые авторы свидетельствуют о желании зрителей развлекаться и ночью и сожалеют, что это не так. К развлечениям, конечно же, относят религиозные или официальные церемонии, которые в Константинополе часто расцвечивали улицы, международные ярмарки, каждый год оживлявшие крупные города Византии (Фессалоника, Трапезунд, Эфес, Евхаит), и местные рынки, где, сделав покупки, танцевали, устраивали бега, состязания борцов, фехтование на палках и стрельбу из лука, просто выпивали. Церковь осуждала ярмарки, но государство признавало их необходимость и ограничивалось повышением цен на ярмарочный товар.
В воскресные и праздничные дни византийцы надевали особую одежду. В одном из сборников чудесных историй приведена следующая: в первой половине VII в. человек, праздновавший свое 52-летие, участвовал во всенощной в честь святого Иоанна Предтечи в константинопольском храме, когда два человека, воспользовавшись его отсутствием, украли его гардероб. Вернувшись к себе, он лег спать, но утром, «когда он захотел сменить одежду на подобающую церемонии» и пойти на торжественную литургию, он заметил, что его одежда украдена. Он был вынужден отказаться от похода в церковь, куда, однако, его под страхом наказания обязывали идти правила братства, и лег спать, так как он не мог появиться на службе в простой одежде. Эволюция костюма в Византии известна плохо, можно выделить только некоторые черты моды того времени. Кажется, что к тунике (stricharia) и накидкам (humatia) из сукна, льна или шелка, более или менее богато украшенным, широким, длинным, задрапированным по-разному, добавляется в VII в. skaramangion, вид камзола с воротником, заимствованным у кочевников азиатских степей, который потом будет расшиваться золотом для императора и сановников, тогда как туника и накидки станут более узкими и приталенными, мужские и женские по покрою будут немного похожи. При Мануиле I Комнине (1143–1180 гг.) пышность византийцев будет удивлять Запад: это эпоха rouchos, вид западной длинной туники, — короткая одежда из шелка, открытая спереди, узкие рукава до локтей. Эта мода быстро распространилась, так как при Палеологах вернулись к прежним длинным, восточного кроя одеждам или носили иностранную одежду. Верхом утонченности для женщин была одежда из очень тонких тканей, несмотря на осуждение церкви. Одежда из шелка и парчи, тонкого натурального льна, даже грубой шерсти и холстины стоила очень дорого, так как обычная одежда стоила в VII в. три милиарисия, тогда как ежедневный бюджет составлял от 15 до 16 фоллов (менее одного милиарисия), тратили от шести до восьми фоллов, чтобы скромно питаться (Р. Д. Г. Дженкинс). Одежда была значимой, ее передавали из поколения в поколение, так как она была вложением денег: ее упоминания встречаются в завещаниях и дарственных.
