— Не можешь взять в толк? Последователь Ньютона, который в тебе сидит, не желает поверить, что могут существовать иные принципы — возможно, не такие очевидные, но столь же правомерные. Я по крайней мере остаюсь честной в своей методологии.

Мне не нравилось, что приходится обороняться. Я ужасно не любил, когда жена впадала в состояние, которое я считал иррациональным мистицизмом. Она почувствовала перемену в моем настроении и повернулась ко мне.

— Я же видела, как ты работаешь в нефтеносных районах — босиком, принюхиваясь к воздуху. Ты ведь полагаешься не только на науку, просто не хочешь в этом признаться.

Обнаженная Изабелла легла рядом со мной на кровать. И я с ужасом почувствовал, что она дрожит. Обнял, притянул к себе.

— В чем дело?

Она долго не отвечала.

— Завтра тот самый день, который Ахмос Кафре назвал днем моей смерти.

— Ты не умрешь, — осторожно ответил я. — Это все глупые суеверия. Но погружаться завтра — это действительно опасно.

Она задумчиво посмотрела на меня.

— Нет, это мой последний шанс. Найти астрариум. Буду погружаться завтра.

— Я все-таки поеду с тобой, — отрывисто произнес я. — Не могу допустить, чтобы что-то произошло.

Изабелла легла на меня, прижалась хрупким телом и торжественно посмотрела в глаза. Я хотел улыбнуться, но ее лицо оставалось серьезным. Взгляд пронзал насквозь, словно стараясь заглянуть за ширму добродушного подшучивания, ставшего внешней стороной нашего общения. Я понял: у меня нет другого выхода, как только поддержать ее. Изабелла не признавала компромиссов — ни в чувствах, ни в чем другом. Для нее это означало победу посредственности. Она безрассудно бросалась на поиски новых переживаний. Такая импульсивность и послужила одной из причин, почему я ею увлекся. Качество, настолько противоположное моей уравновешенной натуре, составляло удачный противовес. Но в последнее время появилось нечто такое, от чего при всем желании я бы не смог уберечь жену.

— Что с тобой, любимая? — спросил я, встревоженный ее немигающим взглядом.

Изабелла собралась что-то сказать, но передумала и вместо этого поцеловала меня. Ее длинные волосы мускусной волной упали мне на лицо.

Меня всегда к ней тянуло, хотя я не понимал почему. Наверное, различия между нами создавали пространство — то самое место, дававшее пищу моему эротизму. Не знаю, каким образом это происходило, но так оно и было. От прикосновения ее губ и пальцев, от запаха ее шеи я замирал. Только с Изабеллой я понял, что такое истинное желание, когда испытываешь не только физическую, но и духовную жажду. Она была моим очагом, и мы с ней составляли единое целое.

Я притянул ее к себе, и она наконец улыбнулась.

Через час я проснулся от того, что жена металась в постели. Осторожно разбудив ее, я почувствовал, как бешено колотилось ее сердце у моей груди; лицо заливал пот.

— Тот же кошмар? — спросил я.

— Да, только на этот раз я не поняла, кошмар это или воспоминание. Все казалось яснее, подробнее…

Изабелла запнулась и, глядя в пространство, заставила себя вспоминать. Я ждал, зная: высказавшись, она освободится от наваждения.

— Там было возвышение, — медленно начала она, — на котором стояла кучка людей. Одетых очень странно, как животные.

— Может, это и были животные? — предположил я.

— Нет, люди, — отмахнулась она. — Один мужчина с головой собаки — наверное, шакала — склонился перед большими весами. Другая фигура, с головой птицы, держала перо, а еще был одетый в белое человек — он выглядел очень испуганным. Я видела на его одежде кровь. Человека в белом держал некто с головой сокола. Все они находились перед троном, на котором кто-то сидел. Вероятно, бог Осирис.

— Видимо, совершался какой-то ритуал.

Изабелла немного помолчала. Затем вцепилась в мою руку.

— Невероятно! После стольких лет я наконец поняла, что это значит. Обряд взвешивания сердца. Помнишь, Оливер, я показывала тебе рисунки.

Древние египтяне верили, что, когда человек умирает, его сердце взвешивает бог Осирис. В зависимости от чистоты сердца покойному давали дорогу в новую жизнь или закрывали в нее вход, что для верующих было страшнее всего. Мысль об этом обряде тревожила меня главным образом из-за его гротескности, но еще и потому, что он напоминал попытки матери внушить мне представление о грехе.

— Почему я вижу во сне такие ужасы? — Изабелла расстроилась еще сильнее. — Вижу снова и снова.

— Вероятно, эта тема не дает тебе покоя, когда ты в напряжении. Ты боишься суда своих коллег.

— Но все это настолько четко: головной убор Осириса, его глаза, ужас ожидающего суда человека, жар от пылающих на стенах факелов. Говорю тебе, я словно переживала все это сама. Только не могу вспомнить.

— Похороненная память?

Казалось, Изабеллу еще сильнее напугала мысль, что все это уже было в ее жизни. Наконец она заговорила:

— Если это память, наверное, лучше, чтобы она так и оставалась похороненной. — Она быстро встала с кровати и, не одеваясь, подошла к столу.

— Тебе необходимо поспать.

— Я все равно не смогу заснуть. Займусь завтрашними планами — это поможет успокоиться.

Изабелла надела очки и включила настольную лампу, осветив несколько карт бухты и морского дна. Я знал, что она пользуется двумя источниками географической оценки района: Камеля Абдул эль-Садата, который неустанно убеждал египетские власти финансировать исследования, и более раннего энтузиаста — принца Тоссона, который в начале двадцатого века первым провел аэрофотосъемку бухты. Эти собственноручно сделанные исследователями карты лежали теперь перед Изабеллой. Взяв линейку и карандаш, она стала в очередной раз намечать маршрут будущего погружения, и я заметил, насколько незащищенность голых плеч не соответствовала решительному выражению ее лица. Мой взгляд скользнул ниже — под стул. Изабелла сидела скрестив ноги, и мне была хорошо видна татуировка на лодыжке: ястреб-перепелятник с повернутым в профиль человеческим лицом — ее Ба, египетское изображение души, покидавшей тело после смерти. Как правило, изображая птиц, рисовали ястребов, если только умерший не был фараоном. Тогда его душу символизировал сокол, хотя в зависимости от исторического периода и школы философской мысли Ба могло быть бабочкой и даже цаплей. Когда мы познакомились с Изабеллой, эта татуировка у нее уже была. Она сказала, что сделала ее в студенческие годы во время загульной поездки в Лондон в компании довольно беспутных приятельниц. Изабелле нравился иероглиф Ба. Он был чем-то вроде ее личного тотема. Считалось, что Ба неразлучимо с телом, освобождается только после смерти и тогда может лететь куда угодно, даже на солнце.

Изабелла часто рассуждала о Ба, говорила, что для египтян Ба — это также символ индивидуальности, эмоциональных характеристик, даже моральных качеств, составляющих личность и вдохновляющих человека мыслей. Другими элементами были Ка — жизненная сила, которую считали духом, входящим в тело при рождении, Рен — имя, Шеут — тень, и Иб — сердце. Еще одним важным символом был Акх, обозначающий счастливый союз Ба и Ка, позволяющий покойному успешно перейти к загробной жизни, что возможно лишь в случае успешного соединения Ба и Ка в момент смерти. Если союз не состоялся, душа подвергалась уничтожению, что для древних египтян было равносильно аду, поскольку, по их понятиям, жизнь после смерти протекала в воображаемом параллельном мире, полном земных устремлений и удовольствий. Изабеллу подобная судьба пугала.

Я поднялся и подошел к столу, а в это время Изабелла сунула под промокательную бумагу маленький конверт. Движение было очень легким, к тому же из-за спины руки было плохо видно, и я даже усомнился, видел ли это на самом деле или только вообразил. Изабелла откинулась назад, улыбнулась и показала мне изображение астрариума, то самое, что накануне ночью лежало на полу.

— Узнаешь? Превосходное воспроизведение. Думаю, он так и выглядит на самом деле. Гарет просто гений.