— Это верно, что никому не известно, где похоронен Нектанеб Второй?

— Он убежал из Египта, бросил трон, так что…

— После отступления в Мемфис…

— Вы знаете предмет. — Уоллингтон стал показывать надписи. — Вот здесь говорится, что фараон Нектанеб Второй, известный также как Великий маг, построил рекордное количество храмов, тем самым внушая народу мысль о собственной божественности. Мистицизмом и религией он пользовался как средствами политической пропаганды. Абсурдно с нашей точки зрения, тем более в контексте современной политики.

— Не скажите. Король Саудовской Аравии, перед тем как принимать политические решения, часто обращается к астрологам.

— Это так. Вы знакомы с королем?

— Не лично. Но работал на его нефтяных месторождениях.

— Я знаю всю его семью. Случалось работать для его дальнего родственника, принца Маджеда. Интересный парень. Немного деспотичен со своими подданными, но таков уж у них обычай добиваться своего. — Уоллингтон улыбнулся, ему было явно приятно об этом вспоминать. Я не перебивал: чем меньше мне приходилось говорить, тем лучше. — В течение нескольких лет я был хранителем музея Маджеда. Он собрал бесподобную коллекцию древностей, многие из которых имели огромное религиозное и мистическое значение. О да, я любил Ближний Восток — меня направили туда в пятидесятых годах, когда я служил в армии. Тамошний ландшафт выжигает все притворное и показное. Но вам-то это хорошо известно по вашей работе.

— Не очень. В нефти много притворного и показного.

Мы снова рассмеялись, и я невольно проникся симпатией к его энтузиазму — его любви к такой непростой, напряженной и тревожащей стране, как Египет. Его чувство, казалось, зиждилось на прагматизме, и это привлекало меня в отличие от фантастической интерпретации египетской теологии Гермесом Хемидесом. А то, что Уоллингтон — бывший военный, придавало ему весомости.

— Задача проникнуться культурной ментальностью древних египтян, — продолжал он, — невыполнима для англосаксов, иудеев и христиан, живущих в условиях современной демократии. Но если вы способны представить абсолютную веру в магию и постоянное общение с сонмом богов, каждого из которых, чтобы выжить, необходимо задобрить и перехитрить, то начнете понимать картину. — Уоллингтон указал на один из иероглифов. — Вот свидетельство того, что в один прекрасный день Нектанеб объявил, что он является живым воплощением Гора на земле. Ловкий политический ход — он воспользовался мифом о победе Гора над Сетом в качестве аллегории собственной власти над персами. Эта маркетинговая стратегия прекрасно работала до тех пор…

— До тех пор, пока не произошло второе вторжение…

— Вот именно. Втрое вторжение, как ничто иное, губит репутацию непобедимого человека.

Мы опять рассмеялись.

— Нектанеб Второй привлекал меня со студенческих времен, — объяснил Уоллингтон. — Он воплотил в себе военного стратега, чародея, духовного пророка и загадку собственного исчезновения. Я был впечатлительным юношей, и меня тянуло к героям — наверное, потому, что во мне самом нет ни капли героизма. Этого оказалось достаточно для того, чтобы я уехал из Хендона. Мир пригородов сам по себе влияет на человека. Я вступил в армию и отправился на Восток. А Луксор, древний город фараонов, повинен в том, что я выбрал стезю египтолога. Но все это случилось давным-давно.

Уоллингтон явно был умен, и это расположило меня к нему еще сильнее. Я размышлял, можно ли ему доверять, Он словно понял мои сомнения и понизил голос:

— Я слышал о вашей жене, мистер Уарнок. Археология — это тесный круг. Примите мои глубокие соболезнования. Смерть Изабеллы — невосполнимая потеря. Мы встречались с ней на одной конференции. Она была прелестной женщиной и страстно любила свое занятие. Многие из нас сами похожи на ископаемые окаменелости — я хочу сказать, что если постоянно составлять из кусочков старые горшки, то начинаешь заниматься самокопанием.

Я улыбнулся и посмотрел на саркофаг. Меня охватило почти непреодолимое желание достать астрариум и поставить рядом с надписью на каменном гробе. Затем повернулся к Уоллингтону, все еще не решаясь сказать, зачем пришел. Но мне остро требовалось знать его мнение и, судя по всему, он уважал Изабеллу. Еще секунда — и я сделал решительный шаг.

— Если бы я вам сказал, что принес артефакт — вещь, которая могла принадлежать фараонам, — вы бы согласились ее осмотреть? — Слова неосторожно слетели с языка.

Уоллингтон удивленно на меня посмотрел.

— Вы отдаете себе отчет, что обладание такой вещью может считаться незаконным?

Я судорожно размышлял, не совершаю ли роковой ошибки.

— Понимаю, что иду на огромный риск. Моя жена во время того трагического погружения нашла артефакт.

Хью Уоллингтон покосился на рюкзак.

— Следуйте за мной.

Он провел меня в просторный зал, где находилась огромная голова Аменхотепа III. Выражение небесного блаженства на лице молодого фараона нарушалось тем, что почти половина подбородка с царственной накладной бородкой, свидетельствовавшей о его божественной сущности, была отколота. Когда он утратил свою бороду? Во времена ранних христиан и гонений на изображения языческих богов? Или на торговом корабле девятнадцатого века по неосторожности какого-нибудь непочтительного английского матроса? Как бы то ни было, юный фараон лишился достоинства — какое уж достоинство, если смотреть в бесконечность, лишившись доброй половины лица. Уоллингтон взял меня за локоть и увлек за статую.

Там скрывалась незаметная дверь в стене.

Как только мы переступили порог, величественная обстановка музея сменилась атмосферой заплесневелой запущенности гражданского учреждения. Здесь было истинное лицо организации, лабиринт, где историки создавали фетиши из собственных объектов исследования — Греции, Рима, кельтов — и, погруженные в свои миры, словно рыбаки, усердно закидывали сети и каждый раз вытягивали по какой-нибудь тайне. По сторонам коридора располагались небольшие, похожие на кельи кабинеты, сквозь маленькие окна были видны склонившиеся над залитыми светом столами хозяева. Они собирали и систематизировали новые экспонаты, восстанавливали старые, отливали формы с поврежденных. Работа кипела словно в муравейнике.

Мы остановились перед выкрашенной в больнично-зеленый цвет дверью с медной табличкой. На ней стояла надпись «Х. У. Уоллингтон».

— Если интересуетесь, «У» — это «Уинстон», — весело заметил мой проводник, доставая из кармана пиджака ключ на цепочке. — Моя мать была большой его почитательницей. Милости прошу в святая святых по ту сторону дороги из желтого кирпича. — Он пропустил меня вперед.

В нос тут же ударил сильный запах консервирующих жидкостей. Такой же запах стоял в лабораториях, куда меня водила Изабелла: кислот для обызвествления и реактивов для опреснения. Я направился к стоявшему у окна столу и выглянул наружу. Затем осторожно залез в рюкзак и вытащил тщательно упакованный астрариум. Не спеша развернул и поставил на стол, где он блеснул в свете лампы. Уоллингтон как будто в изумлении шумно вдохнул и тут же выдохнул.

— Потрясающе! — Он склонился над устройством с увеличительным стеклом в руке. — Первое, что бросается в глаза, — царские знаки. — Он показал два ряда иероглифов один над другим. Оба были заключены в закругленные рамки и слегка напоминали оттиски печатей. Одна, как я заметил, содержала иероглиф царского сокола. — Явный мотив страусиного пера говорит о том, что астрариум принадлежал Нектанебу Второму, — живо продолжал Уоллингтон. — Вторая, предположительно первого владельца, является печатью Рамсеса Третьего. Взгляните на эти иероглифы. Они означают: Ра, могущественный в истине, любимец Амона, правитель Гелиополиса. Разумеется, подделка печатей — распространенная практика. Таким образом фальшивым древностям пытаются придать вид настоящих. Но две печати, кажем прямо, перебор. Однако вернемся к самому устройству. Механический пророк, помогающий управлять судьбой, — вот так можно определить назначение этого артефакта. Хотя, по правде говоря, существование во времена фараонов сложных механизмов вроде астрариума в высшей степени сомнительно. Астрология считалась в Египте священной наукой — в нее не допускали непосвященных. Следовательно, все, что мы знаем о ней сегодня, — только догадки, умозаключения, выстроенные на основе систем верований современных культур. К сожалению, иных точек отсчета у нас нет.