На лестнице заскрипели ступеньки. На нижней площадке показалась платиновая шевелюра мадам Тибишрани, а затем появилась и вся хозяйка дома, неподходяще одетая в изящное черное вечернее платье. При виде меня она вздрогнула и судорожно вздохнула.

— Месье Оливер, вы меня напугали. Представить себе не можете, как это было ужасно!

Она поспешила ко мне и встала рядом на площадке у квартиры Барри. Даже в полумраке лестницы я заметил, что ее глаза распухли от слез.

— Мне нужен Бадри. Он дома?

Мадам Тибишрани вздохнула и погладила меня по руке.

— Бедный месье Оливер, разве вы ничего не слышали? Барри больше нет с нами.

— Что это значит?

— Несчастный случай. Полиция утверждает — самоубийство, но я не верю. Барри никогда бы себя не убил. Никогда!

Новость подействовала как удар электрического тока. У меня закружилась голова, и я привалился к стене — не мог поверить, что Барри умер. Невозможно было представить, что такого крепкого, энергичного человека вдруг нет на свете.

— У вас есть ключи? — Стараясь справиться с горем, я всеми силами сопротивлялся шквалу воспоминаний — не хотел думать о том, как мы здесь вместе напивались под музыку «Роллинг стоунз». Спорили о политике, после чего Барри вставал на голову и отпускал что-нибудь совсем неподходящее к нашей беседе, отчего мы с Изабеллой закатывались смехом. Как однажды вечером его арестовали за то, что он проповедовал нагишом с балкона, и как он зазвал к себе двадцать местных уличных ребятишек, чтобы накормить.

— Конечно, у меня есть ключи.

— Впустите меня, пожалуйста.

— Но полиция…

— Мадам Тибишрани, я вас прошу. Мне необходимо посмотреть, что там случилось.

Она потупилась, не сводя глаз со ступенек лестницы. На ее лице появилось обычное в Египте выражение страха. Затем она повернулась ко мне и прошептала:

— D'accord.[15] Только не говорите ни одной живой душе, что это я вас пустила. Полиция являлась уже несколько раз, и у меня возникло впечатление, что у Барри были проблемы с властями.

Она вытащила из кармана связку ключей и, прижав к личинке платок, чтобы заглушить звуки, открыла дверь.

В нос ударило жуткой вонью — плесенью, когда-то сожженными здесь благовониями, застарелым запахом сигарет и кошачьей мочой. Но было еще нечто такое, что ранило мои чувства, — ощущение совершившегося в этом месте насилия. В воздухе витала смерть, и у меня по затылку побежали мурашки. В квартире царила почти непроглядная тьма — окна занавешивали тяжелые бархатные шторы. Когда я шел через гостиную, ноги натыкались на разбросанные по полу книги.

— Когда квартиру обыскивали, то перевернули все вверх дном. А мне приказали ничего не трогать. — Мадам Тибишрани так и не решилась переступить порог. — Никакого уважения к частной собственности, никакого уважения к усопшему.

Я раздвинул шторы и, открыв балконную дверь, впустил в комнату морской бриз. Свет проник внутрь, и я увидел, что в квартире царит полный хаос. Книги скинуты с обрамлявших стены полок и разбросаны по полу, словно незваные гости искали за ними тайник. Подушки с наградами вспороты ножом, содержимое выпотрошено — казалось, что по квартире прошло цунами. Несмотря на растущее чувство страха, я невольно стал искать пятна крови — на стенах, на мебели. Но ничего не нашел. В середине комнаты стояло кресло с аккуратно разрезанным сиденьем. Я рухнул в него, и вокруг меня облаком взметнулась набивка из хлопка.

— Что произошло? — спросил я.

Мадам Тибишрани боязливо вошла в квартиру. Появился кот Барри — тощее черно-белое существо по имени Томас О'Лири — и, мурлыкая, стал тереться о ее ноги. Мадам Тибишрани взяла его на руки и с отсутствующим видом погладила.

— Это произошло два дня назад. Я забеспокоилась, что Барри куда-то делся — обычно по четвергам вечером он заходит ко мне, и я готовлю ему голубя… — Сирийка покраснела. По египетским поверьям, жареный голубь является сильным афродизиаком. — Но в прошлый четверг он, как обычно, в дверь не постучал, и я поднялась в его квартиру… — Ее лицо сморщилось, она изо всех сил старалась сдержать слезы. — Входная дверь оказалась незакрытой, но я не удивилась — вы же знаете, Барри не любил запираться, чтобы любой неудачник мог к нему попасть. Я вошла и обнаружила беднягу.

Она показала на кресло, в котором я сидел.

— Он находился в этом кресле с иглой в руке и кожаным ремешком… как вы его называете?

При мысли, что сижу там, где обнаружили труп, я вскочил с кресла. И, стараясь скрыть брезгливость, повернулся к мадам Тибишрани.

— Жгут?

— Oui,[16] что-то вроде жгута. Он уже был мертв. Наверное, целый день. Одного не понимаю: Барри не увлекался героином, в этом я уверена.

Она была права: Барри, хотя и пользовался многими стимулирующими наркотиками, был страстным противником героина. Кроме того, Александрия вовсе не тот город, где можно легко приобрести героин. И еще мадам Тибишрани была права в другом: Барри впитывал и ценил все, что могла дать жизнь, и никогда не наложил бы на себя руки. Зачем? Какая-то нелепость. Все дело в астрариуме. Не иначе. Что это — убийство или, может быть, расправа по приказу властей? Нашли они астрариум или Барри удалось его спрятать? Мысли кружили на одном месте, и до меня стала доходить страшная реальность. Затем в голову пришло другое: если неизвестные не остановились перед убийством Барри, то легко прикончат и меня. Необходимо найти астрариум.

Те, что пришли к Барри, действовали по плану. Я окинул взглядом разоренную комнату. Они убили хозяина, затем обыскали квартиру. Но у меня сложилось впечатление, что ушли они разочарованными — настолько разочарованными, что громили все направо и налево.

— Я молюсь за него, — сказала мадам Тибишрани. — Вы же знаете: если это самоубийство, его душа не попадет на небеса. Я говорила со священником, но он непреклонен.

Пока сирийка переживала за неприкаянную душу жильца, я мучился собственными мыслями. Неужели Барри погиб из-за того, что я попросил его сделать углеродный анализ астрариума? Неужели я прямо или косвенно повинен в его смерти? Кто настолько сильно хочет завладеть астрариумом, что ради этого готов пойти на убийство? И кто вообще знал, что он находится здесь? Кого опасался Фахир? Я невольно поежился и оглянулся. Мадам Тибишрани заговорила громче, и до меня стал доходить смысл ее слов.

— Меня пытались убедить, что Барри в домашней лаборатории готовил наркотики. Какая нелепость! С тех пор как произошла трагедия, полиция, тайная полиция и городские власти не перестают меня беспокоить. Приходила даже какая-то англичанка и задавала мне вопросы. Кто дал ей такое право? Я посмотрела на нее и решила, что она не была любовницей Барри, — у такой женщины вообще не может быть любовников…

— Вы запомнили ее имя? — нетерпеливо перебил я сирийку. У меня возникло подленькое подозрение, что я знаю, кого она имеет в виду.

— Она назвалась Аделией Лаймхерст. Когда я попыталась не пустить ее в квартиру, она меня просто оттолкнула и обошла все углы. Разве не безумие?

Значит, Амелия здесь побывала. Откуда ей стало известно, что астрариум у Барри? Чем больше я об этом думал, тем очевиднее становился ответ. О нашей дружбе и о том, что Барри занимается определением возраста артефактов, знали все. Знали и об одержимости Изабеллы. Связать одно с другим ничего не стоило. Я внимательно осмотрел комнату, стараясь определить, что пропало из квартиры. У стены стоял огромный стеклянный сосуд — гордость Барри, аквариум с тропическими рыбками. В голову пришла нелепая мысль: что бы сообщили бы мне рыбы, если бы умели говорить? Я не был уверен, что хочу это знать.

— Женщина что-нибудь с собой унесла? — повернулся я к хозяйке дома.

— Ничего! Зато задавала очень много вопросов. Спросила даже о вас и о вашей несчастной жене.

— Возмутительно! Мадам Тибишрани, вы не оставите меня на несколько минут одного? Я хочу попрощаться с Барри без свидетелей.