Если и тут г. Юшкевич крикнет «довольно инсинуаций!» и потребует дальнейших «доказательств» (?), то я заранее скажу, что больше он ничего не получит.

Охотно верю, что Горький «дорог» — ему; но, хотя волнение чувств может на многое толкнуть, на месте г. Юшкевича я поостерегся бы выступать от лица «всей России». Я, например (да один ли я?), сильно сомневаюсь, так ли уж «дорог» Горький России, которую он всю, с презрением, затоптал в грязь, — русскому народу, на который он клеветал и продолжает клеветать. А никаких доказательств мне г. Юшкевич не приведет (вот где нужны бы доказательства!), что я имею меньше прав, чем он, говорить от лица России.

Несколько слов о недавнем собрании писателей «Миссия русской эмиграции» и о вызванной им критике — «Голоса из гроба».

Мое неучастие в собрании, несмотря на совпадение в религиозных взглядах с некоторыми ораторами, мое согласие с главными выводами критика «Поел. Нов.» — дают мне возможность отнестись к обеим сторонам с полезной объективностью.

Было ли это «религиозное» собрание — политигеским, как утверждает критик, и правым}

Было. Соглашаюсь и с тем, что оно имело (станем говорить точно!) правый уклон.

Последнее я вывожу из речей, там произнесенных. В них (бегло, положим) проскользнуло — отрицание всякой, во все времена, революции, затем осуждение, безразборное, русской интеллигенции; подчеркивался «национализм», без необходимых поправок и пояснений.

Зачем критик, вместо этих прямых доводов, приводит множество посторонних и спорных доказательств — я не знаю. Он, впрочем, идет дальше простых утверждений: для него несомненно, что собрание так и подготовлялось — политическим и правым, а религия была взята в виде «средства».

Положение это страдает практической неточностью. Писатели не только не подготовляли «политического» собрания, но очень, напротив, старались, об его «аполитичности». Почему я считаю это их ошибкой — скажу ниже, а пока признаюсь: преувеличения критика, малонужность доказательств «правизны» собрания — меня пугают.

Очень боюсь: не знак ли это, что автор держится того, весьма распространенного, взгляда на религию, при котором трудно рассуждать?

Если религия — нечто, себе довлеющее, и «с религиозной точки зрения» можно говорить только о религии же, если, выходя из этих рамок, она перестает быть религией и становится средством для проведения правой политики — то и так ясно, что собрание «непримиримых» было и политическое, и правое. Не все ли равно, какие приводить доказательства, раз можно не приводить никаких?

В окончательном примитиве, у людей религии чуждых, этот взгляд выражается двумя словами: «религия — реакция». Примитив я устраняю (иначе уж не «трудно», а совсем невозможно рассуждать). Но спешу подчеркнуть, что рассматриваю собрание не с этой, а с моей, религиозной, точки зрения, которую разделяют и участники собрания. Как же выходит, что я его тоже называю, в согласии с критиком, — политигеским и правым}

Я не боюсь слова: критик напрасно пугает: конечно, религия есть также и средство: освещая, как бы лучом прожектора, все явления жизни, вплоть до самых малых, устанавливая связь между ними, религия помогает человеческому их осмысливанию и человеческому к ним отношению.

Я подчеркиваю: все явления жизни. Поэтому и задача аполитизма только повредила собранию: было искусственно обойдено многое, с чем необходимо считаться, необходимо брать именно в луче религиозного прожектора. Не о политике в узкоспециальном смысле я говорю: какие же «спецы» — писатели! Они на это и не претендуют, признавая разделение труда. Но не забудем: ведь ныне и все самые широкие вопросы — о России, о свободе, о власти, о большевиках, об эмиграции, — тоже отошли в ведение спецов от политики.

Получился абсурд: с одной стороны, участники собрания, как бы признав права политиков на новые, обширные, явочным порядком занятые области, стараются об «аполитичности» — а с другой, все же берут темой «миссию эмиграции», говорят о непримиримости.

Ничего не вышло из компромисса. И политикам не угодили, и своих взглядов до конца не установили и не определили.

Нет. От участников такого собрания надо требовать откровенного бесстрашия. Или религия а все, и тогда беседуйте с аудиторией о ней же, отвлеченно и возвышенно, или религия — жизнь, и тогда нельзя скользить лучом ее прожектора мимо данной действительности.

«Мы не правые и не левые, — говорили ораторы. — Мы зовем к игнорированию правых и левых».

Между тем факт разделения на правых и левых (прошу извинить эти надоевшие и неточные слова, беру какие есть) — факт не случайный. Он глубже, чем мы привыкли считать его. Внешне проявляясь в обыденности, в чисто политических спорах между партиями и группировками, он тут не начинается и не кончается. В голой политике он не замкнут. Вопрос о правом и левом — принадлежит к числу так называемых «вечных» вопросов. Пояснения не входят в мою задачу, но если я скажу кратко, что это — вечная борьба двух воль («свобода для всех» — «свобода только для себя») — остальное понятно будет историку и метафизику равно. Как же сегодняшнее отражение этой борьбы может остаться вне луча религиозного прожектора?

«Мы не правые, не левые… Будьте непримиримыми. Не думайте ни о чем, не желайте России ни свободной, ни несвободной (лишь бы не большевистской), не помогайте ни правым, ни левым, все ошибаются, все плохи. Спокойно пережидайте здесь, пока не кончатся большевики».

Такая неопределенная проповедь пассивного выжидания всегда окажется бессильной, реально, перед другой проповедью, активности: не ждите, забудьте большевиков, возвращайтесь в Россию. Ну, станете рабами в рабской России, — что за беда! Зато Россия. — А, может, кто-нибудь из вас и недурно устроится.

Эта проповедь соблазнительна, ибо демагогична, играет на инстинктах, на усталости от бездомовья, а сущность ее прикрыта. Есть, впрочем, и неприкрытая. Молодой студент, известный монархист, сказал недавно в кружке молодежи: «Я, конечно, не «правый» и не «левый». Я совершенно согласен, что красная армия — наша национальная армия и согласен с Пешехоновым, что надо ехать работать в Россию».

У здешней молодежи, той, еще искренно нейтральной, есть песенка:

Песенка о двух концах. Не ее ли повторяют примиренцы, зовущие свободных под иго неограниченного произвола, — «только бы Россия»? Но не предлагают ли и непримиримые «забыть все», не думать ни о свободе, ни о несвободе, — только бы Россия?

Непримиримые могут упорствовать в своих ошибках (религиозных), могут и далее уклоняться от выбора между двумя коренными линиями, но пусть не обманывают себя: выбор все равно будет сделан ими же самими, хотя помимо их воли; и не казаться будут собрания такими или другими, а действительно примут один из уклонов, как первое приняло — правый.

Выбор сознательный — обязанность перед собой и перед аудиторией, а вовсе не перед какими-нибудь данными представителями данных направлений. Хороши или худы эти реальные представители — вопрос сторонний. Если худы, не верны своей линии — пусть их критикуют. Если кто-нибудь под знаменем «свободы для всех» действует ради «свободы и власти себе», а другой напротив, говорит о «буржуазном порядке», и против «социализма», будучи народником («демократом») — пусть это вскрывается… под лучом того же религиозного прожектора. Очертанья всего должны быть четки и чисты; и очертанья «политики», конечно, — в том не специальном смысле, которая одна писателям и подлежит.

Два слова об участнике собрания, не писателе — Карташеве. Критик, доказывая «правизну» собрания, пользуется, между прочим, и Карташевым: не держится ли он определенно правого политического направления?

Не споря о Карташеве, как доказательстве, не входя сейчас в его направление — я хочу подойти к нему с особой стороны. Ведь я говорю о собрании «под религиозным знаком».