Он чувствовал себя в прекрасной форме и верил в удачу как никогда. Это необыкновенное двойное попадание одним гарпуном для него казалось знамением самой Фортуны. Так долго изменявшая ему, сегодня она определенно заигрывала с ним.

Следующий выстрел, восьмой, был таким же точным, как семь предыдущих. Микал мог в этом поклясться. Рикошет больше удивил его, чем расстроил. Он твердо помнил, что линию прицела взял совершенно правильно, но гарпун, скривив почему-то траекторию полета, боком ударился в спину кита и отскочил от него, как резиновый. Граната разорвалась в воде.

— Кажется, захлестнуло линь, — вслух предположил Микал, думая про себя: «Что ж, был запасной шанс, теперь его нет. Может, это и к лучшему, буду внимательнее».

Он был уверен, что рикошет получился случайно. И действительно, девятый гарпун, посланный вскоре в того же кита, сработал нормально.

У норвежских китобоев был обычай: перед тем как сделать последний зачетный выстрел, сдающий гарпунерские экзамены обращался к товарищам по команде с торжественной речью. Он говорил, что если этот десятый выстрел будет удачным и на флотилии появится еще один гарпунер, пусть никто не сомневается в его преданности своему профессиональному долгу и обычаям морского товарищества. Он не забудет, что его пушка должна служить не только ему, а всем, кто делит с ним труд китолова. Поэтому он всегда будет строг ко всем членам команды своего судна, но вдвойне строг к себе. Может быть, экзамены завершатся всего через несколько минут, завершатся успешно, и тогда сказать новому гарпунеру, что он в чем-то бывает не прав, уже никто не сможет. Но сейчас еще не поздно, пока среди людей этого судна он равный и готов выслушать все их претензии. Зла он ни на кого не затаит и торжественно обещает помнить и ревностно выполнять все наказы товарищей по команде. Эти наказы ему, возможно, и не будут приятны, но пойдут на благо и пользу товариществу.

Если в ответ на его речь на гарпунную площадку поднимался старейший из команды, чтобы разбить о пушку бутылку шампанского, — значит, будущего гарпунера признавали достойным звания охотника на китов и желали ему больших успехов.

Команда «девятки» собралась на промысловой палубе. Кроме рулевого, вахтенного машиниста и Паулсена, выполнявшего во время охоты Микала роль помощника гарпунера, все тридцать человек столпились на маленьком пятачке между лебедкой и высоко поднятым над палубой полубаком.

Микал, стоявший у внутреннего края гарпунной площадки, возвышался над толпой, словно на трибуне. Плечистый, могучий, с округлой рыжей бородой, осыпанной горошинами белесо-серых соленых льдинок, он смотрел на давно знакомые лица растерянно и кротко. Его большую лобастую голову, не приученную придумывать складные речи, ломило от натуги. После обычных разговоров и привычной моряцкой ругани речь сказать! Тяжело. Вздыхая, мял в красных от мокрого холода ручищах шапку, снятую по случаю торжества, вымучивал, как покаяние:

— Вот, парни, сами видите, выстрел остался последний. Если повезет, не сомневайтесь, гарпунером буду честным. Делать постараюсь все хорошо, без лени. Обычаи и строгость на судне обещаю соблюдать как полагается. Свою долю от зачетных китов внесу, понятно, на посвящение. Кого раньше обижал, прошу у тех прощения. Кому не нравлюсь, тоже можете сказать, не обижусь. Наказы ваши приму серьезно, не сомневайтесь.

Может быть, не совсем так он говорил, может, немного по-другому. Давно это было, не удержать все в памяти. Помнит только Микал, что говорить ему было трудно и совестно вроде. Он знал, что благословят его охотно, а все же, когда боцман Олсен поднялся на полубак с бутылкой вина, растрогался. И рад был, что обошлось без второй речи — ответа на благословение. В ту минуту, когда бутылка шампанского разбилась о гарпунную пушку, несколько голосов с палубы закричали:

— Финвал! Финвал!

Он вынырнул метрах в сорока прямо по носу китобойца.

Обрадованный, Микал бросился к пушке, взмахом руки давая знак на мостик: «Тише ход!»

Еще через минуту раздался выстрел. Последний, десятый…

Микал помнит, как у него до хруста сжались кулаки. Ошеломленный, внезапно и грубо подавленный, он смотрел на то место, куда плюхнулся в воду снова срикошетивший гарпун, и в глазах его, полных рыдающей обиды, медленно стыла тоска. Все кончено, теперь, наверное, навсегда.

Потом он всполошился. Вдруг резко пронзила мысль: почему два одинаковых рикошета?

Лихорадочно, весь дрожа от нетерпения, он схватил линь; яростными рывками выбрасывал его на полубак. Пятипудовый гарпун взлетел на борт, грохнулся к ногам.

Склонившись над опаленным порохом куском железа, Микал рассматривал его долго и тупо. Не его гарпун, нет, не его. Утром он сам отбирал для себя все десять зачетных гарпунов и запомнил каждый номер. Гарпуна под номером 243 в его десятке не было. Паулсен, заряжавший пушку, взял его из ящика, куда бросали скривленные выстрелами гарпуны для перековки. Значит, восьмой гарпун тоже был из ящика, кривой. Оба рикошета подготовил Паулсен!

Скрестив на груди руки, святоша, невозмутимо спокойный, стоял у фальшборта. Задохнувшись гневом, Микал ринулся к нему. Он хотел только ударить, ударить в морду. Но в его кулаке было столько свирепой мощи, что Паулсен, взмахнув руками, перелетел через фальшборт. В воду он ушел камнем…

Рассказ Мартинсена о его злоключениях на «девятке» продолжался до полуночи. За пологом нашего грота тонко звенела необычная для Восточного Фолкленда тишина. Дождь утих. Я вышел взглянуть на небо. Мартинсен сказал, что сейчас можно увидеть звезды. Над Фолклендами их редко видят.

По темному, почти черному небосводу как будто разбросаны матово-белые шарики, озаренные изнутри бледно-голубым светом. Кажется, то не свет безбрежного космоса, а ледяное свечение Антарктики, отраженное стылой бездной. В нем чудится хрусткая печаль снегов, холодное величие безмолвия и странная, сжимающая сердце тоска.

Звезды студеного юга могут свести с ума. Страшно оставаться с ними один на один. Неизъяснимой силой потусторонности дышат они. Смотришь, и медленно тает в тебе и воля к жизни, и сознание собственного человеческого Я. Червь, раздавленный Вселенной.

Не знаю, какая сила духа была в Микале Мартинсене, семь лет прожившем в одиночестве под звездами пустынного антарктического острова Эстадос.

На норвежских китобойных судах, по восемь — десять месяцев в году не покидавших безлюдную Антарктику, за убийство, совершенное на корабле, судили сами моряки. Команда корабля выбирала из своей среды судью и нескольких присяжных. Обычно преступника связывали и бросали за борт или, если присяжные находили смягчающие его вину обстоятельства, ему предоставлялось право высадиться на ближайший из необитаемых островов. Срок пребывания на острове не определялся. Если осужденному удавалось выжить и добраться к людям, вина его прощалась, ибо за одно преступление дважды не судят.

Микала присяжные оправдали и уговаривали Мариуса сообщить на флагман, что Паулсен просто упал за борт. Но Мариус решил, что рано или поздно все раскроется. У него не было гарантии, что кто-нибудь из команды не проговорится. Если же о том, что произошло на «девятке» в действительности, станет известно до конца промысла, Микала пересадят на флагман, и там его обязательно казнят. Ведь главным штурманом флотилии был родственник Паулсена.

Роль судьи исполнял боцман Олсен.

— Вы правы, капитан, — согласился он. — Надо сообщить на флагман наш приговор высадить Микала на остров. Так будет лучше. Я думаю, со временем мы найдем способ забрать его оттуда, и тогда они уже ничего не сделают. На нашей стороне закон.

«Девятка» в тот день находилась в проливе Дрейка. Ближайшим клочком необитаемой суши был Эстадос, каменистый остров, лишь кое-где покрытый такой же чахлой растительностью, как на Восточном Фолкленде.

Высаживая Микала на пустынный берег, ему дали дробовик, два кожаных мешочка пороха, патроны, топор, запас одежды и всяких жизненно необходимых мелочей. Мариус, как и положено в таких случаях капитану, ни во что не вмешивался. Он даже не имел права проститься с Микалом. Но уже на острове в одном из мешочков с порохом Микал нашел от него записку. Долгие семь лет жизни на острове та записка была единственными человеческими словами, соединявшими его с миром людей.