— Не ной! — хмуро перебил его старшина.

— Так, Жень, а в ящике девяносто шесть баночек консервов. Вкусных. Жалко!

— Ну! — прохрипел Карпович и почувствовал, что ярость наполняет его, однако, как всегда, он сдержался и подумал, как там в рубке Василий Иванович, проверил ли двигун, установил ли, отчего мелодия у мотора не та.

Костя же вновь принялся за работу. Ему было обидно. Карпович никогда не позволял себе кричать на ловцов. И вот теперь Костя пришел к нехитрому выводу, что Женьке тоже жалко крабца, а потому он и наорал. В то же время обида не покидала бывшего тракториста. Он вспомнил, что тут, на боте, он самый «сухопутный», а работает он не хуже других, и это Карпович знает лучше всех. Вспомнил он и разговор свой с Серегой. Серега как-то легкомысленно упрекнул его, что он редко помогает распутчикам сетей. И верно, на прошлой неделе было так — не вышел он на вешала помогать своим распутчикам, которые тогда замучились с сетями. Такие сети были грязные! Не вышел на вешала, и все по той причине, что немного простудился. Знобило его всю ночь, как и Олега, упавшего в море. Сосед Олега по каюте старшина Смилга готовил чай с малиной, поил парня и все уговаривал пойти в лазарет. Но он не пошел…

— Смилга человек. Человек Смилга и друг настоящий, — громко прошептал Костя и задохнулся от нахлынувшего кашля. А когда он откашлялся, его чуткое ухо сразу уловило перебои в работе мотора.

На палубе плавбазы, которая медленно, как-то громоздко качалась на волнах, было почти пусто. Лишь, как торосы, заполнили ее поникшие, порыжевшие стропа с крабом. Около них ходили, закутавшись в модные японские штормовки, два или три человека — то ли девчонки, то ли парни, не разберешь. Тут все ходят в брюках и в резиновых сапогах. Они придирчиво выбирали самых крупных крабов, отсекали от них ножом мясистые обдомины. Потом они эти обдомины распотрошат и зажарят на сливочном масле и будут есть, нахваливая: «Как курятина, только лучше». На «Никитине» довольно много гурманов, которых не устраивают однообразные меню в рабочей столовке, они готовят сами что-либо по своему вкусу и желанию. Одни — любители рыбы и ловят ее в свободную минуту, а потом жарят, варят уху и вялят, другие предпочитают разные части крабов, третьи особо ценят морскую «ракушку», нечто вроде очень крупной улитки, которая под специальным соусом нежна и ароматна.

Ходил по палубе со шлангом в руках старый мойщик палубы Игнатьевич, тощий, слабый на вид человек с не сходящими болячками на губах — результат непрекращающейся простуды. Был он милый и добрый, каждому желающему рассказывал о том, как возник крабофлот, как жил, как работал на «первом краболове», переоборудованном старом транспортном судне. Сейчас Игнатьевич ходил по зыбкой ветреной палубе больше из-за старания, нежели из-за дела. Была она, палуба, довольно чистая. Ее в самом начале шторма окатил вирамайнальщик Федя — пожалел старика, — но Игнатьевич свою службу знал хорошо и всеми силами старался делать то, что ему положено, без скидок. И ходил он, подбирал панцири, крабьи лапы, забившиеся между досками около конвейера, складывая их в кучу, и каждому проходившему мимо говорил:

— Ан чиста палуба, да вот приходится в каждую щель заглядывать. Видишь?

И показывал старик на кучу крабовых панцирей и лап, выуженных им со старанием из потаенных мест. После таких слов каждый чувствовал, что мойщик палубы не зря получает свою зарплату, что тут, на судне, он необходимый. И в то же время каждый чувствовал расположение к старику, жалость и понимание вот такого старания, в котором отсутствие сил заменяет беспредельная тщательность, повышенная ответственность за дело.

— Порядок! — говорили Игнатьевичу те, кто помоложе, оглядев палубу с безразличием, и бежали дальше.

А он, шаркая усталыми ногами, не обращая внимания на качку, продолжал трудиться. Из шланга вырывалась мощная струя воды, она билась о железо, шипела и разлеталась брызгами. Конец шланга крепко держал старик, и упираясь широко расставленными ногами в палубу, направлял струю под лебедки, под конвейеры, на шпигаты, когда они забивались мусором. Он думал рассеянно о разном. Вначале ему пришло в голову, что давно следует забить щели под конвейерами обрезками досок и тогда ему легче будет работать. Конечно, мастер цеха обработки Люда выпишет ему наряд за эту работу. Лишний трояк к зарплате, но восстанет, как видно, вредная нормировщица, и не видать ему этого трояка, но это неважно. Работать легче будет, если он забьет щели, и то хорошо!

Когда старик перешел на правый борт, волоча за собой шланг, то увидел там у самых лееров Настю. Она стояла неподвижно, застыв в напряженном ожидании. Сколько раз видел вот такой ее Игнатьевич — жена рыбака и угрюмое взбаламученное море, в котором с минуты на минуту должен появиться мотобот с оранжевыми ловцами на борту, и тогда расслабится Настя, вытрет украдкой кончиком платка слезинки на глазах, скажет, ни к кому не обращаясь: «Вот и дождалася»…

— Идут, идут, — сказал мойщик палубы, подходя к одинокой женщине. — Кабы горизонт был бы чистый да море не дыбилось бы, давно видели бы их.

Настя ничего не сказала.

— А ты все толстеешь, Настя, — сказал Игнатьевич. — Я же тебя помню тоненькой. Такая была славная морячка с косичками в разные стороны…

Это он ей говорил не первый раз, может, сто раз она слышала такое и давно привыкла, не обижалась, хотя обидно слышать про то, что она толстеет и выглядит гораздо старше своих тридцати пяти лет. Так разве легкой была ее жизнь, разве могла она следить за собой со старанием береговой женщины? На берегу и работа полегче, и парикмахерские на каждом углу, и кремы разные, и в одеждах праздничных чаще бываешь. А в море — это в море, тут и от платья легко отвыкнуть. Праздников и выходных в море не бывает, одни, как говорится, трудовые будни, как в поле во время уборки урожая.

«Отчего они сегодня последние? — думала женщина, пристально всматриваясь во мглу. — Ведь знает он, что я всегда так волнуюсь».

Конечно, знал это Карпович и редко приводил бот на базу последним; обычно одной из первых возвращалась «семерка», но далеко не ради спокойствия Насти, а по той причине, что старшина старался дать ловцам как можно больше времени на отдых. На пределе человеческих возможностей можно работать два-три дня, неделю, а путина длится несколько месяцев, и тут очень важно следить за тем, чтобы люди не выбились из сил, не работали попусту.

Было что-то около четырех часов по местному времени, а казалось, что уже наступают сумерки: Это усиливало тревогу Насти, хотя она знала, что до вечера еще далеко. Здесь ночь начинается поздно, часов в десять.

— Управится, — сказал с каким-то легкомыслием старик, — чего ты, дочка!

Настя медленно обернулась к Игнатьевичу и сквозь слезы стала сбивчиво говорить, что у нее сегодня необычайная тревога, что, видно, быть беде, это чувствует ее сердце.

— Дела, — растерянно произнес старик, бросая шланг на палубу, и стал неуклюже гладить голову женщины ладонью, пристальнее, чем до этого, посмотрел на море, которое гудело, кипело волнами, вздымавшимися все выше и выше.

Над волнами низко неслись темные тучи, из-за них видимость была плохая. Иногда тучи сталкивались, яростно клубились и словно падали в воду, и тогда там, вдали, вспыхивали огненные зигзаги молний.

А в это же время побледневший завлов докладывал капитану, что «семерка» вышла на связь и сообщила о перебоях в работе мотора и что «Абаши» рядом нет. Траулер тоже, если верить локатору, находится в том же районе, однако бота пока не нашел. Мешают плохая видимость и снежные заряды.

Илья Ефремович внешне спокойно выслушал завлова, затем обернулся к штурману и спросил, далеко ли до «семерки». Штурман, взглянув на экран локатора, отвечал, что от плавбазы до бота меньше трех миль и что два других траулера на подходе к «Абаше», а четвертый траулер мористее, дальше всех от «семерки».

— Объявить тревогу и начать всем судам поиски мотобота! — приказал капитан и подумал о том, что обычно беда одна не приходит.