Однажды, когда мы подходили к Железной стенке в Ленинградском порту, Михаил Петрович вызвал меня с бака на мостик. У него было искривленное гримасой лицо. Он держался за живот.

— Плохо мне стало. Наверное, язва прихватила. Пойду полежу. Швартуйся сам, — сказал он слабым голосом и спустился к себе.

Я обомлел. До сих пор теплоход всегда швартовал капитан. Это будет моя первая швартовка на таком большом судне без буксиров. Да и обычно капитаны не очень-то доверяли старпомам швартовку. Я оглянулся кругом. Хоть бы лоцман стоял на мостике, а тут никого. Панфилов редко брал лоцманов.

«Смольный» летел по Морскому каналу, как метеор. Или мне так казалось. Я подошел к телеграфу и неуверенно поставил ручку со «среднего» на «малый». Мимо мелькали склады, причалы, суда. Нет, ход слишком велик. Я дал «самый малый», но продолжал чувствовать себя отвратительно. Надо знать Ленинградский порт, для того чтобы отчетливо представить себе мое состояние. Узкий канал, встречные суда, катера и буксирчики, снующие во всех направлениях, и сильное течение, в которое попадал теплоход сразу же, как только его нос всовывался в Неву. А тут еще дул свежий прижимной ветер…

Пассажирам, скопившимся на спардеке, до всего этого не было никакого дела. Они веселились, махали платками, что-то кричали. Некоторые из них обязательно желали приветствовать Ленинград с мостика. Пассажиры мешали мне сосредоточиться. Когда же во всех палубных репродукторах послышалась песенка Дунаевского «Капитан», я потерял способность здраво мыслить. Я думал только о том, что ждет нас у Железной стенки. Меня прошибал холодный пот, когда я представлял толпу встречающих, работников пароходства, этих строгих судей, понимающих в деле. Они-то уж никогда не пропустят случая посмеяться над промахами капитана. В какой неудачный момент заболел Михаил Петрович! Надо же случиться такому! Через оконное стекло в рубке я видел спокойное лицо Саши Иванова, нашего лучшего и самого опытного рулевого. Мы миновали Гутуевский ковш. Приближались ворота канала.

— Немного право! — хрипло скомандовал я.

«Только бы стенка была свободна и никто не стоял у причала… Тогда еще как-нибудь», — думал я, судорожно глотая слюну.

Нос судна вылез из канала. Я похолодел. У причала ошвартован немецкий пароход и какая-то баржа. «Смольному» надо было влезть между ними. Мои худшие опасения оправдались. «Капитан, капитан, улыбнитесь…» — ревели репродукторы. Сейчас мы врежемся в причал или корму парохода или навалим на баржу. Треск, скрежет железа, крики, иронические замечания, укоризненные глаза Михаила Петровича… И хотя «Смольный» еле двигался, мне казалось, что он продолжает нестись, как экспресс. Хотелось подползти, подкрасться к стенке тихо, незаметно. Я взглянул на бак. Команда стояла на местах. Ждали моих приказаний. Причал приближался. Надо действовать. И вдруг ощущение неуверенности, скованности исчезло. Я забыл обо всем. О людях на берегу, о возможных последствиях, о насмешках. Я почувствовал себя капитаном и теперь видел только приближающуюся стенку.

— Якорь отдавайте, якорь! Не то врежем! — услышал я через окно голос Иванова.

Ах да, ведь есть еще якорь! От волнения я забыл о нем. Якорь полетел в воду. Судно замедлило ход. Я застопорил машину. «Смольный» шел по инерции. На баке понемногу травили якорь-цепь. Молодец Павел Иванович! Он знал, что надо делать.

— Сколько до кормы немца? — заорал я в мегафон.

— Двадцать пять метров!

— Назад! — Я перекинул ручку телеграфа.

Под кормой забурлила вода. Судно остановилось.

— Подавай носовой! — опять заорал я. Бросательные полетели на берег. Неужели все обошлось?

На баке закрепили конец. Течение медленно подбивало корму к стенке. Пройдет ли она баржу? Корма прошла чисто и мягко легла на причал.

— Так стоять будем! — уже небрежно, по-капитански, крикнул я на бак и хотел спуститься с мостика.

Навстречу мне поднимался улыбающийся Михаил Петрович.

Я не верил своим глазам. Выздоровел? Или…

— Молодец, — сказал капитан. — Хорошо ошвартовался. А я тут стоял, под трапом. Думал, подскочу к тебе на помощь, если что…

А через полгода «Смольный» пошел на Дальний Восток. Когда теплоход миновал Дуврский канал и вышел в Атлантический океан, капитан сказал мне:

— Знаешь, я хочу немного отдохнуть. Что-то устал от этих бессонных ночей, туманов и дождя! Сейчас погода стоит хорошая. Солнышко, боцман бассейн соорудил. Буду на «пляже» кости греть да в бассейне купаться. Принимай командование. Только работай внимательно.

Я был вне себя от гордости: Михаил Петрович доверил мне вести «Смольный» в открытом океане! Мы не увидим ни полоски берега целых семнадцать суток. Вот где можно показать штурманское искусство, свое умение владеть секстаном и определять место судна астрономически.

Я собрал помощников.

— Вот что, дорогие товарищи! Наша честь поставлена на карту. Михаил Петрович поручил мне вести судно. Без вашей помощи ничего не получится. От точности наших определений зависит, придем ли мы в пролив Мона или окажемся где-нибудь в другом месте. Так что не подведите.

— Не подведем, — в один голос заверили штурманы. — Вы что, забыли, как мы определяемся?

На следующий день уже вся команда знала, что теплоход в Панамский канал ведет старпом. Михаил Петрович на мостик не поднимался, я же почти не сходил с него. Капитан лежал на трюме, загорал, купался, читал… и отвечал. Отвечал за каждую нашу вахту, за каждую точку, поставленную на карте. Я спал очень мало, все время определялся то по звездам, то по солнцу, без конца проверял помощников, чем порядком им надоел. Два раза в сутки, как положено, я менял курс, мы шли по дуге большого круга, наносил место судна. Мне везло. Атлантика радовала нас хорошей погодой. Мы шли в полосе пассатов. Дни были ослепительно яркие, с бирюзовой водой, голубым небом, белыми барашками. Мы видели удивительные заходы и восходы солнца. Таких не встретишь нигде, кроме как в океане. Небосвод становился то розовым, то оранжевым, светло-зеленым или сиреневым, и солнце садилось в воду, меняя свою форму.

Оно вытягивалось, сплющивалось, становилось огненной горбушкой и все время меняло свои цвета от белого до рубиново-красного. Огненная точка скрывалась за горизонтом, и почти сразу же наступала темнота, зажигались яркие звезды. Низко над водой сиял Южный Крест.

Но чем ближе мы подходили к островам Порто-Рико и Сан-Доминго, между которыми лежал пролив Мона, тем сильнее росло мое беспокойство. А вдруг ошибка? Какая будет неприятность! И доверия Михаила Петровича не оправдал, и товарищи засмеют. Правда, я был уверен в определениях, но все-таки…

Беспокойство мое оказалось не напрасным. Не могло же все идти так безукоризненно и легко, как эти пятнадцать дней! За двое суток до пролива небо затянуло тучами. Начались дожди. Солнце и звезды не появлялись. А мы-то хотели перед самым проливом сделать одновременные наблюдения сразу тремя секстанами. Вот тебе и показали штурманское умение! Ветер, течения, ошибки магнитного компаса, неточность рулевого — все это обычно уводило суда с курса. Вероятно, наша судьба такая же. Вся надежда была на точность предыдущих астрономических определений. Решающий момент приближался. Мы рассчитали, что до пролива Мона десять — двенадцать часов хода. К счастью, дождь прекратился. Видимость значительно улучшилась, но небо оставалось пасмурным.

Команда, соскучившаяся от однообразия плавания, с нетерпением ждала появления берега. К смене вахт к нам пришел боцман.

— Когда пролив? — спросил он, подходя к карте.

— Около шестнадцати должен открыться..

Павел Иванович потоптался в рубке и ушел. За ним на мостик поднялся Михаил Петрович. Он долго смотрел на карту, померил расстояния циркулем, задумчиво поглядел на горизонт.

— Значит, около шестнадцати? — повернулся он ко мне.

— Так должно быть, — не очень уверенно ответил я.

— Ладно. Посмотрим, как у вас получится.

К четырем часам дня на палубу высыпала вся команда, свободная от вахты. Люди стояли на баке, некоторые забрались на мачту. Каждому хотелось первому открыть берег. Капитан тоже пришел на мостик. Стрелка часов подвигалась к шестнадцати. Горизонт был чист. Никакого признака берега. А он здесь высокий, гористый. Я начал нервничать. Мысленно успокаивал себя, что еще рано, что вот-вот мы увидим берег. Но, когда прошел час и еще час, я окончательно расстроился. Бросился в рубку, лихорадочно начал проверять последние расчеты. Все было правильно, а горизонт оставался чистым. Многим уже надоело торчать на палубе, и они, отпустив несколько едких замечаний по нашему адресу, разошлись по каютам. Остались только самые упорные.