Я поверил старпому. Чернявый матрос провел меня по всей палубе на самый нос, толкнул дверь в кубрик.

— Вот наша «каюта-люкс». Располагайся на верхней носовой койке.

Я был ошеломлен. После роскошной двухместной каюты на «Мироныче», уютной столовой, красного уголка — шестиместный грязноватый кубрик, тут же обеденный стол, грубо сколоченные табуретки-раскладушки, неудобные двухъярусные койки и ко всему этому посредине кубрика — клюзовая якорная труба. Значит, когда отдают или выбирают якорь, здесь невероятный грохот, не уснешь. А если ты сменился с вахты?

Заметив мой растерянный вид. Сергеев усмехнулся:

— Что, не понравилась «каюта-люкс»? Ничего, привыкнешь. «Рошаль» пароход старый.

Мы вышли из Ленинграда на рассвете. Я заступил на вахту. Медный старинный штурвал поворачивался легко. Где-то за спиной постукивала паровая рулевая машина. Судно слушалось меня отлично. Достаточно было чуть-чуть тронуть «колесо», как нос уваливал влево или вправо. Позади тянулась ровная полоса кильватерной струи. Хорошо! Никто не скажет, что я пишу за кормой свою фамилию. Так всегда подсмеивались над плохими рулевыми.

Но когда через двое суток «Рошаль» влез в шлюз Кильского канала Гольтенау, я забеспокоился. Канал казался очень узким, а навстречу без конца шли суда. Расходились в притирку. Я молил бога, чтобы моя вахта не пришлась на канал, но надежды были напрасными. Половину канала должна пройти наша вахта. Первым на руль пошел Лева Гущин, мой напарник. Через час к штурвалу заступил я. Лоцман прохаживался по мостику. Увидев меня, он улыбнулся и сказал по-немецки: «О, новый матрос». Видимо, он знал всех рулевых на «Рошале». Пароход проходил канал три раза в месяц. Он держал линию Ленинград — Гамбург.

Я вцепился в теплые медные ручки. Сейчас канал выглядел еще уже. Из-за поворота показалось тяжело груженное большое судно.

— О! — сказал лоцман и тревожно взглянул на меня. Я повернул штурвал. Судно увалилось вправо.

— Нет, нет! Держи так. Прямо руль! — скомандовал лоцман.

Я снова отвел руль. Теперь суда шли прямо друг на друга. Казалось, что столкновение неизбежно.

«Ну увались влево, увались, дай же мне пройти!» — мысленно молил я встречное судно и помимо своей воли опять немного увел нос «Рошаля» вправо.

— Лево руль! — заорал лоцман.

Он подбежал к Михаилу Петровичу, быстро заговорил, показывая рукой на меня. Я понял, что он требует замены рулевого. Какой стыд! Матрос первого класса называется! На лбу выступил пот. Я потерял уверенность. Если пойдем так еще несколько минут, обязательно столкнемся. Ко мне подошел старпом. Встал за спиной, и я услышал его спокойный голос:

— Не горячись. Держи прямо на него. Нос в нос. Не бойся. Он знает, что делать, а я скомандую, когда тебе взять вправо. Здесь свои методы расхождения. Спокойнее.

Панфилов что-то сказал лоцману по-немецки. Тот пожал плечами, недовольно кивнул головой. Присутствие старпома подбодрило меня. Он стоял рядом, совсем близко. Я знал, что в случае чего он поможет.

Встречный пароход неумолимо приближался. Все напряглось во мне.

«Скорее же давай команду вправо! Скорее, а то будет поздно!»

Но старпом молчал. Наконец, когда между судами оставалось не более ста метров, Михаил Петрович скомандовал:

— Немного право. Как только носы разойдутся, сразу же бери влево. Только аккуратно.

Мы разошлись в нескольких метрах. Я отчетливо видел лица людей на встречном судне, слышал шум его машины, разговоры команды.

— Гут, — проговорил лоцман. — Рудерман!

Я отер влажный лоб. Тяжесть свалилась с плеч.

— Понял, как надо расходиться в Киль-канале? Разошелся молодцом, — похвалил меня Михаил Петрович и ушел на мостик.

Как я был ему благодарен! Он спас меня от большой неприятности. Снят с руля! Только подумать! Со следующим судном я разошелся уже увереннее. Панфилов опять стал за моей спиной. Он страховал меня. На всякий случай. Это был урок морской практики. Урок отношения к людям Михаил Петрович дал мне несколько позже.

Вскоре я познакомился со всеми матросами. Они оказались славными ребятами и подтвердили рекомендацию, данную старпомом. Их было пять человек. Эстонец Тамбе, Саша Сергеев, Жорка Яффе, Кушнаренко и Лева Гущин. Все они имели разные характеры и вкусы, но держались дружно, редко ссорились, а главное, любили море преданно и самозабвенно. Плавали они не потому, что их прельщали деньги, валюта, а потому, что море было их профессией, делом, которому они посвятили жизнь. Все хотели впоследствии стать штурманами.

Летом мы покидали Ленинград в светлые белые ночи, когда розовел горизонт и все предметы — дома, краны, склады — так четко выделялись на прозрачном небе. А в городе было тихо и пустынно. И потому всегда становилось немного грустно. Гамбург встречал весельем Рипербана, музыкой баров и ресторанов, огненным хаосом рекламы, шутками знакомых, постоянно работающих на наших судах грузчиков и вечной, никогда не умолкающей симфонией порта — гудками пароходов и скрежетом кранов.

Зимние рейсы были тяжелыми. Ленинградский порт замерзал, и «Рошаль» ходил в Ригу, Гамбург, Лондон и Гулль. Зимой Северное море и Балтика свирепы. Нам доставалось здорово. Низкобортный «Рошаль» обмерзал так же, как и ящики, погруженные на его палубу. Это становилось опасным. Можно было потерять остойчивость. Тогда объявляли авралы, и мы часами скалывали лед, мокрые от злых, холодных волн, набрасывающихся на судно. А потом, когда прекращался шторм, шли в кубрик, скидывали мокрую одежду и грелись на койках, забившись под теплые одеяла. Каким раем казалась тогда наша «каюта-люкс», каким нектаром была кружка горячего кофе! О чем только не говорили… Эти дружеские беседы скрашивали нашу жизнь.

В один из очередных рейсов в Гамбург мы с Левой Гущиным встретили там своих приятелей с парохода «Карл Маркс».

Мы вернулись на судно с пустыми карманами, терзаемые угрызениями совести. У нас не осталось даже на табак. Настроение было паршивое. Каждый рейс я привозил домой какие-нибудь мелочи. Они всегда доставляли радость.

«Неважно, что ты привез, важно, что ты о нас вспомнил», — любила говорить мать.

«Рошаль» быстро бежал по спокойной летней Балтике. Через полтора суток — дома. В кубрике оживление. Рассматривали покупки, чистили и гладили костюмы, кочегары ходили смотреть, что купили матросы, а те ходили за тем же к ним. Мы с Левкой никуда не ходили и отворачивались, когда кто-нибудь показывал нам галстук или свитер, восхищенно крича:

— Видел, какую вещь я оторвал!

На вахте я стоял мрачный и неразговорчивый. За сутки до Ленинграда старпом насмешливо спросил у меня:

— Что жене везешь?

— Ничего, Михаил Петрович.

— Решил поддержать коммерцию «Китайского бара»?

— «Индры», — невесело отозвался я. — Так уж получилось…

— Плохо получилось, — сказал Панфилов. — Эх ты, молодожен! Внимания от тебя ждут, а ты…

Я вспомнил мать и промолчал. Михаил Петрович, нахохлившись, ходил по мостику. В конце вахты он сказал:

— Сменишься — зайди ко мне.

После вахты, помытый и одетый в подвахтенную робу, гадая, чем вызвано такое приглашение, я постучал к старпому.

— Заходи. Садись.

Я опустился на краешек дивана. Михаил Петрович, выдвинув рундук из-под койки, стоял спиной ко мне и, напевая «Донну Клару», шуршал бумагой.

— Бери, — протянул он мне пакет. — Передашь это жене и матери.

— Что вы, Михаил Петрович! — растерялся я. — Не надо ничего. Спасибо большое. Не надо.

— Делай, что тебе говорят! — сердито проговорил старпом. — Я-то знаю, как болезненно переживают невнимание женщины. Не надо их обижать. И вообще… Бери.

— Я сам виноват…

— Знаю, знаю. Бери.

Он развернул бумагу. Я увидел две огромные подарочные красные плитки шоколада «Нестле», перевязанные желтой ленточкой, банку кофе «Сантос», до которого мама была большой охотницей (как это он угадал?), и шелковый голубой газовый платочек.

— Смотри… скажешь, что сам купил. Можешь идти. — И старпом открыл дверь.