Тогда он останавливается, в надежде, что жук, вскарабкавшись на ботинок, поползет дальше по полотняной штанине и его можно будет незаметно схватить рукой. Но жук бегает по дорожке, вперед — назад, вперед — назад. Человек ждет. А пятнадцать минут уже, вероятно, истекли.

И тут жук влезает на носок ботинка и по переплетению шнурков устремляется вверх.

В это мгновение охранник подталкивает арестанта прикладом в спину.

— Давай в камеру.

Арестант, пошатнувшись, делает шаг вперед.

На каменной тропинке под палящим солнцем резко выделяется черное пятно. Всего лишь маленькое черное пятно.

На дороге между Клу и Питтсбургом я услышал от молодой индианки такую легенду.

Большой старик задумал сделать человека. Он пошел к высоким глиняным горам, вылепил тело и сунул его в печь для обжига. Потом долго ждал, пока в печи как следует разгорится огонь.

Прождав изрядное время, он вынул из печи вылепленное тело. Но оно обгорело дочерна. Старик все равно вдохнул жизнь в черное тело. Так он создал негра и услал его от себя.

И снова большой старик взял сколько надо глины, замесил, вылепил тело и сунул в печь. На этот раз и огонь был послабей, и тело он вынул пораньше. Только получилось оно светлое и невзрачное. Но большой старик вдохнул жизнь и в него и услал его в большие города. Так был создан белый человек.

Тогда большой старик взялся за дело ретивее прежнего, и снова вылепил тело, и разжег хороший огонь, и ждал сколько нужно. И тело, которое он достал из печи, было ровного красного цвета. Старик остался очень доволен. Так он создал индейца.

Он дал ему жизнь и оставил у себя, в прерии.

Он знал этот город. Пробродяжив шестьдесят лет, Филипп К. Лоуэлл досконально изучил, что такое город. Рай, когда в кармане у тебя хрустят доллары. Ярмарка, которая без жалости бросит тебя подыхать, едва в кармане у тебя не останется ни цента, а на теле — ничего, кроме ношеного-переношеного костюма, подачки методического проповедника.

Снаружи — это еще, черт побери, не самое страшное, а вот внутри! Целых три дня — хлорированная вода из умывальника в вокзальном туалете, только вода. Если б по крайней мере можно было просить милостыню! Но эту дорогу я себе сам закрыл. Надо ж было сморозить такую глупость — в кафетерии возле метро вырвать из рук у мальчишки кошелек! Три дня назад!..

Старый бродяга сухо закашлялся и отхаркнул кровь в серую ветошь… Видит бог, это не для старика — невыносимый голод и ночная стужа, да еще когда тебя разыскивает полиция в этом треклятом городе. И кровохарканье в придачу. Эх, Филипп, Филипп, вот ты снова начал терять жизненные силы. Какого дьявола ты дал себя заманить в эту каменную пустыню? Через несколько часов ты околеешь, как крыса, на какой-нибудь свалке, среди отбросов. Да и сам ты не более чем отброс.

А, черт побери, довольно!.. Бродяга с трудом выпрямился, цепляясь за стенки мусорного бака. Нет, Филипп, тебе еще рано сдаваться. Надо только поскорей вырваться из города. Через пять миль к западу ты увидишь первую ферму. Возьми себя в руки, old fellow!..[10] Старик запыхтел, и дрожь от непосильного напряжения сотрясла заросшее щетиной болезненно синее лицо бродяги. Но вот он встал и тут же, словно пораженный электрическим разрядом, молниеносно повернулся и уставился на то место, где только что сидел. Звякнуло. Ведь это же… Почти с нежностью он поднял монету и вынес ее в оранжевый луч света, стекавший на задний двор с какой-то световой рекламы. Пятьдесят центов! Это еда! Еда означает новые силы, жизнь… И я, болван, еще сидел на ней!

Старик заковылял по теснине ночной улицы. Ближайший закусочный автомат стоит на углу возле кино. Туда! Вперед, вперед! Снова чертов кашель и кровохарканье! Ничего, валяй дальше, сейчас твой мертвый желудок кой-чего получит! Чего же тебе хочется, старина? Бананов, аккуратно завернутых в целлофан? Или три толстых бруска шоколада?.. Узкогубый рот искривила полубезумная улыбка. И вот уже Филипп К. Лоуэлл стоит перед элегантным сооружением — листовая сталь и кричащие краски. Вот он, вот он! Сверху донизу залитая багряным неоновым светом вереница заманчивых закусок. Сардины, фрукты, молоко, бифштексы! Болезненно расширенные, воспаленные от жара глаза Филиппа К. Лоуэлла созерцали это великолепие. Бродяга выбирал недолго. Тонкими дрожащими пальцами он сунул монету в прорезь над надписью «Ham and cheese»[11]. С восторженным вниманием изглоданное, почти лишенное плоти лицо прильнуло к автомату: он слышал, как провалилась монета, как что-то звякнуло — и все, и больше ничего, совсем ничего. Дрожь, сидевшая до того в пальцах, разбежалась теперь по всему телу, сотрясла голову и ноги. Старик нажал кнопку возврата. Два раза нажал, три — ничего. Он забарабанил по аппарату костлявыми кулаками. Ничего! Руки бессильно поникли. И еще раз живая развалина заглянула в автомат, немой и насмешливый. Ничего.

— Проклятая машина! Гадина! — хрипел старик.

Пот выступил у него на лбу, похожий на кровь в красном свете, падавшем из окошечка автомата. «Реклама», — успел еще подумать старик, опускаясь на землю, и голова его ударилась об автомат. Теперь у него на лбу выступила настоящая кровь, она текла из длинной зияющей раны, но старик уже не смог подумать об этом. Сейчас не смог, и никогда больше — тоже. Не смог он и услышать, как после удара в автомате что-то застрекотало. Не смог он и увидеть, как из автомата выглянула одна упаковка «Ham and cheese» и как после этого потрясенный механизм выплюнул еще двенадцать упаковок. Раз — еще раз! Монотонно, равномерно. Они стекали на мостовую, на тело старика, и казалось, будто у автомата началась рвота.

— Должно быть, жулик! — сказал один из полицейских, отшвыривая носком сапога пачку, лежащую у руки мертвого. — Его небось хватил удар со страху, когда вся эта благодать на него посыпалась. Постой-постой, а не он ли разыскивается из-за попытки ограбления? В участке есть описание примет…

— Вполне возможно! Все возможно в этом поганом городе и еще более поганом мире! — Но полицейский сказал это просто так, к слову.

Когда оба они тащили тело старика к машине, одна нога Филиппа К. Лоуэлла волочилась по мостовой.

Рихард Коббе уплатил две марки двадцать пфеннигов. Среди этих денег была только одна целая марка. Все остальные монеты — по десять пфеннигов и по одному. Когда Коббе выложил на грязную тускло-серую тарелочку содержимое потрепанного портмоне, там больше не осталось ни гроша.

Женщина в светлом шерстяном пуловере, сидевшая за окошечком кассы, поглядела Коббе в лицо. Оттуда ее взгляд соскользнул на морщинистую шею, потом с откровенной брезгливостью — на темный, пропотевший, заношенный воротничок, после чего снова уперся в монеты. Когда деньги были подсчитаны, к терпеливо ожидающему Коббе выскользнул кусочек зеленого картона.

— Один в ложу, — приятным голосом произнесла кассирша.

Приятным для Рихарда Коббе. Старичок получал большое удовольствие от всей этой процедуры. В луче света, отбрасываемого фонариком, он пошел к своему месту. Световое пятно, словно желтый ковер, расстелилось перед свободным креслом. Коббе медленно усаживался, аккуратно расположив руки на подлокотниках. Но справа в соседнем кресле уже кто-то сидел, и старик поспешно убрал с подлокотника правую руку.

На экране мужчины во фраках обменивались поклонами и протягивали дамам в вечерних платьях фужеры с шампанским. Но Рихарда Коббе это не раздражало. Напротив, он был доволен. Он и пришел ради этих чистых, гладких физиономий и ладно пригнанных костюмов, чтобы забыть здесь про свою морщинистую кожу и поношенный костюм. Вот оно, дыхание большого мира. Моторные лодки за прибрежными пальмами! Иглу эскимосов, в которых живут работники метеостанции. Стрелами проносятся реактивные самолеты.