— Мне любой, — сказал он.

Аптекарь оглядел Муннихера — от залысин на лбу до неряшливо повязанного галстука.

«Догадался, наверно, что я из тюрьмы, — подумал Муннихер. — По цвету лица догадался, кожа совсем серая, недаром каждая ее клеточка три года тосковала по солнцу. Ничего, сегодня ночью взойдет солнце, — подумал он еще. — Великий свет изнутри».

— Видите ли, одни из них сильнее, другие слабее, — сказал аптекарь.

— Самый сильный, — потребовал Муннихер.

Аптекарь кивнул и полез на стремянку. Перед каждой ступенькой он выбрасывал вперед правую руку. «А смешно, когда однорукий взбирается на лестницу», — подумал Муннихер. Аптекарь начал рыться в пакетах. Муннихер почувствовал на себе чей-то взгляд. Но нет, старик смотрел только на свои банки и склянки. И тут Муннихер увидел девушку, сидевшую в соседней комнате за весами. Увидел через раскрытую дверь. Девушка наполняла ярко-красным порошком синие пакетики и взвешивала их. Пока стрелка весов колебалась, девушка — ей лет восемнадцать, подумал Муннихер, — ничего не делала и не сводила глаз с Муннихера. «Даже отсюда видно, что глаза у нее карие, хотя как же это может быть видно отсюда?» — удивился он.

Муннихер поднял руку и помахал девушке. «Я, наверно, похож на пингвина», — подумал он. Но тут девушка подняла синий пакетик и помахала Муннихеру. Все так же загребая рукой, аптекарь спустился с лестницы.

— Вот, — сказал он. — Развести в четырех литрах воды.

— Будет сделано, — ответил Муннихер.

— Ну и отлично, — сказал старик. — С вас пять шестьдесят.

Муннихер уплатил. Ему хотелось еще раз взглянуть на девушку, но однорукий заслонил дверь. Муннихера так и подмывало попросить еще какое-нибудь лекарство, леденцов от кашля, к примеру, чтобы выманить старика из дверного проема. Потом он подумал: «Глупости. Раньше я бы так, пожалуй, и сделал. Гораздо, гораздо раньше. Три года тому назад». И ушел.

— До свиданья, — сказал ему вслед однорукий.

Муннихер лег в постель и залпом выпил коричневую жидкость.

«Терпкая, — подумалось ему. — Я всегда считал, что такие штуки должны быть едкими и хватать за горло. А эта терпкая. В горле терпко, а в желудке нет. Что ты чувствуешь? — спросил он себя, укладываясь на бок. — Ты чувствуешь, как жидкость разъедает твой желудок? Эх, надо было сперва побриться! А то завтра мое лицо будет обрабатывать какой-нибудь служащий из похоронного бюро. Фу ты черт! Нет, конечно, надо было побриться», — подумал он опять и так думал до самого утра.

От утреннего света аптека не стала много светлее. По-прежнему небритый Муннихер спросил у аптекаря:

— Какую бурду вы мне вчера дали?

— Воды, — ответил старик. — Воды со щепоткой порошка для полоскания горла. Помогает при воспалении миндалин.

— А зачем? — спросил Муннихер.

— Вот именно зачем? — повторил однорукий, не сводя с него взгляда.

И Муннихер опустил голову.

— Я не торгую ядами, — сказал старик. — Но из каждых ста покупателей только четырнадцать бывают недовольны. А ведь это небольшой процент, не правда ли? Сто человек уносят домой обыкновенную воду вместо яда и только четырнадцать приходят жаловаться. Этих я посылаю в другие аптеки, если им еще хочется. Но обычно им уже не хочется. Деньги я, разумеется, возвращаю. И вам верну.

Старик заковылял к лестнице. Муннихер глянул в открытую дверь. Девушки там не было. В зеркале справа налево он прочел название аптеки: «Vita nova».

— Больше вам ничего не надо? — спросил старик.

— Надо, — сказал Муннихер. — Дайте мне леденцов от кашля.

Уккерс решительным движением собрал бумаги, разбросанные по зеленому сукну.

— Нет, — сказал он. — Нет и нет! Ничего такого я у себя на заводе не допущу. Хватит! Мы уже не раз были на волосок от краха, и я два года проторчал в тюрьмах союзников за изготовление 88-миллиметровых орудий.

— Но, господин директор, именно союзники, наши теперешние союзники, прямо-таки навязывают нам лицензию на производство ракетного хвостового оперения. Нам ни с какой стороны ничего не грозит, — заметил главный инженер.

— Ни с какой? — переспросил Уккерс. — Существуют четыре стороны света, и с одной из них дует ветер похлеще жандармского дерьма, если только вам знакомо это выражение.

Главный инженер хмыкнул чуть слышно: раз Уккерс пополняет свой словарь уличным жаргоном, значит, он в нерешительности и пытается уговорить самого себя. Да и кто поверит, что эта старая лиса откажется от такого выгодного дела? Ведь за оперением наверняка последуют корпуса, затем целые установки, а через два-три годика боеголовки, и притом с надлежащей начинкой. Ни один уважающий себя делец не станет упускать такой случай, не упустит его и Уккерс.

— Нам ведь не на что жаловаться, господа, — сказал директор с ноткой отеческой укоризны. — Изготовление протезов из легких сплавов — это гуманное производство. Я и по сей час благодарен вам, доктор Реммесберг, за то, что вы во время моего… моего вынужденного отсутствия переключили наше производство именно на такую продукцию. — Уккерс удостоил доктора небрежным кивком. — С тех пор кривая нашего баланса непрерывно идет вверх.

— Но не так уж круто, господин директор, — вставил главный инженер.

— Идет вверх, — повторил Уккерс, с трудом подавляя досаду.

— Покамест, — сказал главный инженер.

— В этом году наша прибыль увеличилась на восемь процентов. Можно ли считать это катастрофой? — кисло улыбнулся Уккерс. — В тридцать втором году мы запрыгали бы от радости, если бы могли заприходовать хотя бы треть этой суммы.

— С тридцать второго года прошло ровно тысяча лет плюс еще двадцать восемь, — сказал главный инженер. — Всему свое время.

— Это верно, — согласился Уккерс. — Конъюнктура меняется. Нам всем еще предстоит приспосабливаться к ней.

— То-то и оно, — ухмыльнулся главный инженер, и Уккерс понял, что попался на собственную удочку.

Он хотел было встать, но тут заговорил его сын.

— К сожалению, это правда, отец. Мы останемся за бортом, если упустим такой случай. Во всем городе конкуренты только и мечтают об этих лицензиях. Того и гляди их перехватит Рамье, этот невесть откуда взявшийся француз. И сколько бы мы ни прилагали усилий, упущенного нам не наверстать.

Присутствующие — солидные пожилые люди — с явным удовлетворением глядели на Уккерса-младшего. Директор слегка втянул голову в плечи и посмотрел на сына.

— И это говоришь ты, хотя у тебя в черепе серебряная заплата на память о Севастополе?

— Какое это в данном случае имеет значение? — ответил сын вопросом на вопрос.

Старики одобрительно кивнули.

Почувствовав поддержку, Уккерс-младший продолжал уже смелее:

— К тому же речь идет пока лишь о постепенной — и весьма незначительной — перестройке производства. Наладить выпуск хвостового оперения вместо протезов можно в несколько недель.

— А через десять лет благодаря твоей «незначительной перестройке» мы опять сможем переключиться на массовое изготовление протезов из легких сплавов, — сухо возразил Уккерс.

— Я нахожу твой цинизм неуместным, — отпарировал сын.

— Да и то, если нам вообще позволят что-либо производить. Пойми ты, дурень, ведь мы сами в петлю лезем! Как ты думаешь, очень мне хочется, чтобы меня опять судили как военного преступника?

Сын поудобнее уселся в кресле. Устремив на отца сияющий детским простодушием взор, он проговорил:

— Не тебя, папочка. Теперь моя очередь.

— Воды, — попросил Нотшнайдер и, постучав цанговым карандашом по пустому графину, продолжал без всякого перехода: — Остус, почему ты переигрываешь? Такие вопли не годятся для радио. Во всяком случае, для этой пьесы. — Нотшнайдер с озабоченной улыбкой посмотрел на молодого актера, которому едва сравнялось двадцать лет.