— Любопытно, — сказал хозяин и навалился на узкий прилавок.

Мальчик долго думал, каким способом ему открывать пакетик на сей раз. Он нерешительно повертел его в руках, вдруг быстро оторвал один угол и запустил в отверстие два пальца, так, что пакетик весь передернулся, словно раненый слизняк красного цвета.

Когда пальцы с грязью под ногтями извлекли очередной билетик, он уже ничего не говорил. И даже не улыбался. Весь он был сплошное удивление: поднятая рука, искривленный рот, босые, припудренные пылью ноги, пальцы которых перекрывали друг друга.

Хозяин положил ладонь на свой блестящий череп, начал было: «Держите меня…» — но не договорил, потому что в голову ему пришла новая мысль.

— Сейчас ты по очереди переберешь у меня все пакетики, а за ними и весь ларек. Тогда мне придется уйти, а ты станешь вместо меня.

Сперва мальчик засмеялся, потом испуганно оборвал смех. Впрочем, смех у него с самого начала был какой-то ущербный. Он окинул ларек внимательным взглядом — густая зеленая краска пошла пузырями от того, что наносили ее под жарким августовским солнцем, узкий прилавок потрескался, земля там, где в нее вонзались доски, вся истоптана. Потом он взглянул на хозяина — невеселое лицо прозрачной такой желтизны, большая лысина, на которой до сих пор лежит широкая ладонь, водянистые глаза. Еще он подумал про деревянную ногу. И еще про то, что теперь ему придется торчать среди липких банок с леденцами и нельзя будет бегать на канал, где груженные щебнем баржи предоставляют свои борта в распоряжение каждого пловца.

И тогда мальчик вернул хозяину свой билет со словами:

— Не надо мне больше пакетиков. Возьмите лучше себе.

И убежал. На бегу он заглянул в смятый пакетик: фотография Джеймса Стюарта, колечко с темно-синим камнем и булавка с ракетой вместо головки.

— Я завтра еще приду, — крикнул он, обернувшись в сторону темно-зеленой лавчонки. Но про себя подумал: «Нет, завтра я пойду на канал».

Едва сын пришел на кухню, женщина поняла: он опять спросит. Всякий раз, когда он напускал на себя подчеркнуто небрежный, умышленно ребячливый вид, за этим скрывалась просьба. Весь последний месяц просьба была одна и та же: мам, ты мне дашь папину машинку?..

Вот оно, это самое. Требование, которое ее пугало. Просьба, от которой становилось больно, как от неумелого прикосновения к свежей ране.

Сын стоял в антрацитового цвета пуловере, стоял и ждал ответа, и лицо у него покрылось капельками пота. Он не улыбался. Не серьезничал. Он просто стоял, как человек, который настаивает на своих документально подтвержденных правах.

— Занятия начинаются послезавтра. Придет больше половины класса. — И, схватив со стола очищенную морковку, сын вонзил в нее зубы. Было так тихо, что она могла слышать, как мальчик хрупает морковкой. — А штудиенрат Хакельберг прямо сказал, что стенография и машинопись играют сегодня очень большую роль, — говорил мальчик, не переставая жевать.

Когда сын вместо привычного «Хакель» произносит «штудиенрат Хакельберг», это значит, он хочет подвести под свою аргументацию официальную базу, подумала женщина. Это еще Эрих заметил.

Сперва женщина хотела улыбнуться, но, подумав про себя: «Эрих», она не стала улыбаться. Она подошла к газовой плите и убавила огонь. Внезапно заклокотавшая черная кастрюлька смолкла.

— Хакель, я хочу сказать, штудиенрат Хакельберг, и сам печатает на машинке. Как составитель учебников…

— Сперва пообедаем, Вальтер. У нас сегодня томатный суп. Затем перейдем к деловой части. Отец тоже придерживался такого распорядка, верно?

— Хорошо, — согласился сын, но это звучало так, будто он сказал «очень плохо». Будто он сказал: «Ты хочешь снова оттянуть решение». Будто он сказал: «Политика проволочек».

— Работы не раздавали? — спросила женщина за едой.

— Нет, мы только сегодня писали. По математике.

— Ну и как?

— Три задачи решил верно, две нет. По алгебре. Так, где-то между тройкой и двойкой.

— Не блеск, — сказала женщина.

— Двойка — это четверка маленького человека, — ухмыльнулся сын. — Папино изречение. По математике он был бездарь вроде меня.

— Вальтер!..

— Я ж правду говорю. Но… — сын опустил в суп ложку, которую поднес было к губам, склонил голову к плечу и снизу вверх умоляюще поглядел на мать, — но если я смогу печатать на машинке, я сэкономлю много времени. Сочинения куда лучше отстукивать на машинке. А в сбереженное время я смогу основательно заняться математикой. Смогу вылезти на четверку.

— Умственный кульбит, — рассмеялась женщина. — Логика просто сокрушительная.

— Ну? — упорствовал сын.

Женщина снова помрачнела. Откинулась на спинку стула. Закрыла глаза. Потом, испугавшись, что сын может счесть это кривлянием, снова подобралась и сказала прямо в лицо сыну:

— Мне не хотелось бы осквернять рабочий инструмент отца. — Сказала очень медленно.

Мальчик испугался. Он встал, подошел к окну, совсем близко — стекло запотело от его дыхания, — и спросил:

— Осквернять? Моими руками? Руками сына?

— Не твоими руками, а теми деловыми письмами, которые будут диктовать на машинку отца, всем… всем низменным. Я хочу сказать…

Женщина встала, подошла к сыну, взяла его за подбородок и повернула к себе лицом.

— Я хочу сказать, — продолжала она, понизив голос, — что на этой верной, старой машинке отец печатал свои произведения. Драмы, которые входили в постоянный репертуар театров. Романы, которыми до сих пор, через два года после его смерти, занимается критика. Эта машинка теперь не просто машинка…

— А что?

— А часть отца, — сказала женщина.

— Господи, не делай из отца какого-то святого! — Сын круто повернулся к ней всем телом. — Разве отец сидел в башне из слоновой кости? На этом своем… инструменте он печатал статьи об очень даже низменных, как ты выражаешься, текущих событиях. Он не боялся выразить свое мнение простыми словами, которые понимала даже наша молочница. За это он подвергался нападкам, но за это же его и уважали. Уж не хочешь ли ты превратить все, к чему прикасался отец, в музейные экспонаты?

«Он похож на отца, — подумала женщина. — Стоит ему разгорячиться, он становится похож на отца. У Эриха так же подергивалось лицо, так же уверенно двигались руки, когда я просила его заняться чистой литературой и не обращать внимания на злободневное и преходящее».

Мальчик от волнения начал было заикаться, но овладел собой и снова стал выражать свои мысли плавными фразами.

— С помощью своей машинки отец выстроил этот домик. Камень за камнем, кубометр за кубометром! Чего же тут худого, если я хочу продвинуться дальше с помощью этого неодушевленного предмета? Отец сам похлопал бы меня по плечу и сказал: «Возьми это старье, мой мальчик. Чтобы учиться, она еще достаточно хороша».

— А ты это точно знаешь? — спросила женщина. — Я считала бы себя счастливой, знай я наверняка, что сказал бы отец в том или ином случае. Я, например, не знаю, правильно ли посылать тебя с аттестатом зрелости в Высшую торговую школу. Я не знаю, правильно ли поддерживать желание Ирены стать не художником-модельером, а медсестрой. И еще я не знаю — поверь, Вальтер, я действительно не знаю, — как отнесся бы отец к тому, что я даю тебе машинку.

Женщина судорожно закрыла руками раскрасневшееся морщинистое лицо, потом вдруг смутилась и торопливо подошла к столу.

— Хочешь еще супа? — спросила она.

— Нет, спасибо, — ответил сын и нерешительно последовал за ней.

— Тогда я подам второе, — сказала женщина и унесла на кухню глубокие тарелки. Она поставила их в мойку — между белыми лакированными стенками шкафов — и вдруг, повинуясь какому-то импульсу, взбежала на второй этаж, в кабинет мужа.

Тут она и стояла, его коричневая машинка. Рядом со стопкой книг, из которых Эрих до последнего дня делал выписки. Женщина бережно сняла потертую пластмассовую крышку с коричневой машинки. Над этой клавиатурой муж ее склонялся добрый десяток лет. Два свернувшихся тополиных листка лежали на ножках шрифта. Он любил работать в саду, до сырых дней и ранних заморозков осени. Воздуха ему хотелось, свежего воздуха. Позже она узнала почему. Раковая опухоль, паразитом угнездившаяся в его худой шее, отнимала у него воздух. Серое, засасывающее воздух разрастание. Эрих знал, что с ним. Он выведал у врача правду. Он всегда выведывал правду у людей, которые встречались ему после войны, когда он вернулся домой с простреленным коленом и голым черепом. Под взглядом этих глаз лгать было трудно. Ее муж хотел правды. Ничего, кроме правды. Слышать правду, говорить правду и отстукивать правду на этой куче дребезжащего металла.