— Да, Грабнер, на зиму пришлось отказаться от машины. Здесь все равно никуда не поедешь. А чтоб только на работу и обратно, не имеет смысла.
— Из-за монет, пожалуй, тоже.
Хайнкен замялся.
— И из-за них тоже, — наконец сознался он. — Сам знаешь, нынче сверхурочных не бывает. Раньше я с них-то и держал машину. Коли и дальше буду разгуливать без дела, придется мне и вовсе ее загнать. Я и так ее пять лет продержал и смогу говорить, что, мол, было времечко, имел и я свою машину.
Оба велосипедиста свернули в сырой туннель возле стапелей. Хайнкен посигналил. Без нужды, ему нравилось слушать звонок.
— А у тебя, Грабнер, все по-старому? — спросил Хайнкен. — Тот же термос для кофе, что и двадцать лет назад, когда ты пришел к нам, и велик у тебя тот же самый? Да?
— Кто не пересаживался с велосипеда на машину, тому и обратно не пересаживаться, — ответил Грабнер.
Хайнкен малость покрутил педали, прежде чем до него дошло.
— A-а, это ты про меня…
— Вот именно.
— Да, тебе здорово повезло, — сказал Хайнкен.
Грабнер вздрогнул. Задышал прерывисто.
— Ты это про что? — спросил он.
— Ну про то, что Леммеркерн не может достроить дом. У него только подвал и готов. Иначе он загородил бы вам вид на канал. Я слышал, Леммеркерн не сегодня-завтра вылетит в трубу. Если уже не вылетел. Дом ему никогда не достроить. Словом, тебе крупно повезло. Это ж надо, такой вид из окна.
— Верно. Насчет вида ничего худого не скажешь, — равнодушно подтвердил Грабнер, а сам подумал:
«Ничего он не знает, этот Хайнкен. И никто ничего не знает. Шестьдесят четыре тысячи марок — всего за две или три марки. Я сразу позвонил в ихнюю администрацию. Чтоб не вздумали переводить. Сам получу, лично. Какие цифры я зачеркивал, никто не знал. Ни Эльфрида, ни ребята. А когда по телевизору называли счастливые цифры, я, как обычно, приговаривал: «Черт подери, опять мимо», — и дело с концом. Хоть и знал, что попал в яблочко. Вчера объявили сумму: шестьдесят четыре тысячи. Теперь главное — не ошалеть от радости».
В раму застучали камушки: они въехали на дорогу, усыпанную гравием, который для крепости небрежно полили варом. Из года в год ямы и бугры на дороге к сталелитейке латали кое-как.
— Вот черт, — сказал Хайнкен.
Грабнер кивнул и поправил фару на своем велосипеде: крепление совсем разболталось.
Неуклюжая арка ворот скупо освещена. Будка вахтера — словно аквариум. Компостер для личных карточек. Тео Грабнер. Цех 9. Конверторный.
— У вас снова завелся погонщик. Ему небось велено вас подтянуть. Говорят, сволочь порядочная. А как его звать-то, Штерценфельд или как?
— Штерценкамп, — сказал Грабнер.
— Я просто так, мое дело сторона. Привет.
— Привет, — ответил Грабнер.
«На шестьдесят четыре тысячи можно много чего сделать, если действовать с умом. А можно и прогореть в два счета. Я сам видел, как быстро прогорел Иоллек. У него года три назад было сто тысяч с гаком. А уж друзей завелось — не сосчитать. С утра до вечера у них море разливанное. Даже зятек наклюнулся, польстился на ихнюю Герту, хотя у той нос приплюснут, словно на нем утюг стоял. Правда, зятек так же быстро и улетучился, а Герта теперь ходит убираться к Брандхайзе. Иоллек, тот сперва пропускал за вечер три стаканчика можжевеловки, потом пять, потом дюжину, потом целую бутылку. Теперь судебные исполнители не выходят у него из дому, потому что у него двадцать тысяч долгу, а самого Иоллека на три месяца запирали в «вытрезвиловку». Но пансион для алкашей ему больше не помогает, Иоллек человек конченый, а ведь был парень хоть куда. Нет, со мной такого не будет. Мне только время нужно, чтобы все обдумать. Несколько месяцев. И чтоб до тех пор никто ничего не заметил. Чтоб все по-старому. Точь-в-точь как было. Не нужны мне друзья, которые зарятся на мои денежки. Есть у меня несколько, с меня и хватит. Они стали моими друзьями, когда от меня нечего было ждать, разве что выставлю бутылку пива, когда надумаем на загородной прогулке перекинуться в карты».
— Привет, — сказал Грабнер. Он был уже у себя в цеху.
— Привет, — ответил Штерценкамп и поглядел на часы.
«Можешь пялиться до утра на свой будильник, — подумал Грабнер. — Я не опоздал».
Грабнер надел спецовку. Первые конверторы для его смены — ряд толстопузых бронированных чудищ, в которых что-то яростно клокотало, — уже стояли наготове.
Грабнер отвернул вентиль воздуходувки. Тут появился Лизингер. Тощий, суетливый, жалкий.
— Вы, верно, с полудня заступаете? — полюбопытствовал Штерценкамп.
Лизингер стал еще более торопливым, тощим, жалким.
Это Штерценкамп умеет. Дергать людей. Незаменимый для хозяев надсмотрщик.
«Когда я пришел сюда, у Штерценкампа была золотая пора. Орал, командовал, дергал людей. А если они пытались возразить, он им сразу указывал на дверь: там уже пять человек готовы занять твое место. Последние несколько лет стали передышкой для Штерценкампа. Рабочих рук не хватало. Штерценкампы тогда вышли из моды. Но теперь, когда повеяло холодным ветром, Штерценкамп опять задрал нос. Опять начал важничать. Заслужил похвалу дирекции. Надсмотрщик первого разряда. А впрочем, какое мне дело. Если бы он только не измывался над Лизингером…»
Лизингер подошел спотыкаясь. Он всегда спотыкался. Попробуй не споткнуться с кривыми ногами и плоскостопием.
— Вчера вы плохо сбили окалину, — сказал Штерценкамп. — Вот они, груши, до сих пор стоят. Сегодня после смены пройдетесь еще разок. И чтоб блестело.
— Слушаюсь, — сказал Лизингер.
— А куда это вы наладились, хотел бы я знать? — спросил Штерценкамп.
Лизингер пробормотал что-то неразборчивое и заковылял в другую сторону.
Грабнер не прислушивался.
«А не выстроить ли домик с квартиркой для жильцов? — подумал он. — Плата с жильцов будет мне вроде пенсии. Мы б туда и сами перебрались с Эльфридой и мальчиками, для нас хватит. Или акций накупить? Нет, акции — это не для нашего брата».
— Что-то вы сегодня не торопитесь, Грабнер, — заметил Штерценкамп. — Я привык видеть вас более проворным.
«А пошел ты в задницу», — подумал Грабнер. Но вслух сказал:
— Да так, мысли одолели.
— Между прочим, вам жалованье не за мысли платят.
«Проглоти, — подумал Грабнер, — проглоти все, что ты хочешь сказать этому гаду. Чтоб никто ничего не заметил. Чтоб сегодняшний Грабнер не отличался от вчерашнего».
— Лизингер! — заорал Штерценкамп. — Куда опять запропастился этот недоумок? Ну нет, до пенсии он здесь не дотянет. И еще кое-кто не дотянет. Теперь опять надо пошевеливаться. Теперь за воротами можно вместо каждого из вас…
— Набрать пять новых. Я знаю, — сказал Грабнер.
— А вот и Лизингер. Такого придурка в наши дни просто грех держать. Вы как думаете, Грабнер?
— Чертова бестолочь, — сказал Грабнер.
— Вы тоже так думаете? Придется доложить по начальству, чтобы эту бестолочь от нас забрали.
— Чертова бестолочь — это вы, — холодно промолвил Грабнер.
— Ка-как? — спросил Штерценкамп.
— Чертова бестолочь — это вы, Штерценкамп.
— Тео, перестань! — крикнул Лизингер.
— И не просто бестолочь, — продолжал Грабнер. — Вы еще вдобавок выпендриваетесь и лижете задницу начальству, а из рабочих жилы тянете. А теперь мотайте отсюда, Штерценкамп, вы мешаете мне работать.
Когда Грабнера вызвали к шефу по кадрам, он ухмыльнулся. Трудно остаться прежним, если у тебя шестьдесят четыре тысячи. И глотать все, как прежде, тоже непросто.
Грабнер поддел ногой кусок кокса. Кусок заплясал и развалился. Грабнер вошел в административное здание.
Учебная тревога
Клайбер неуверенно продирался через чердачный люк. Его ладони попадали в жирную пыль, слева и справа.
Человек пятидесяти лет, он не без труда прижал колени к солидному животу и подтянул их до края люка. Ржавое железо больно царапало по ногам. Наконец Клайбер оказался на крыше. Он снял тяжелые башмаки и через открытый люк бросил их на чердак.
