И долго еще стояли туристы вместе с Джимом Бруклестером перед первой буровой вышкой в Стэмпед-Вэлли.

Сколько я себя помню, мать всегда говорит Решке, дежурному на переезде, «спасибо». Она говорит это всякий раз, когда он, вращая рукоятку, поднимает бело-красный шлагбаум и мы можем пройти мимо его сторожки.

До сих пор я не знал, почему мать говорит ему «спасибо». Кроме нее, никто со старым Решке не заговаривает. По дороге в школу и обратно каждый старается поскорей вместе с толпой проскочить обе линии. Потому что и без того приходится немало ждать, пока-то Решке снова поднимет шлагбаум. Сначала товарный все не идет и не идет, и тогда Решке служит мишенью для злобных взглядов за то, что раньше времени опустил шлагбаум. А когда поезд все-таки припожалует, у него не будет конца: справа налево потянутся вагоны с углем, коксом, станками — это которые едут к заводу, а потом слева направо — вагоны с ящиками, а в ящиках таблетки против целой кучи болезней. Это таблетки с фабрики лекарств. Из серого угля и черной блестящей смолы там делают белоснежные таблетки и разноцветные порошки. Когда вагоны с фабрики проезжают между шлагбаумами, я думаю о том, куда попадут эти лекарства. Один ящик таблеток против желтой лихорадки попадет в Кейптаун, в Южную Африку. Три контейнера с вакциной от укуса ядовитых змей поедут на Амазонку, в Манаус. А бочонки с таблетками от головной боли — в Лондон, Париж, Вашингтон и Москву, раз там живут правительства, которым так много приходится думать, что у них вечно трещит голова.

Короче, мне вовсе не скучно стоять перед бурыми товарными вагонами, но некоторые взрослые рывком высвобождают часы из-под манжеты и ворчат: «Этот змей что, так никогда и не проползет?» Или: «Когда наконец будет построен переход, который нам уже сто лет обещан?»

Но добродушные товарные поезда не ускоряют свой неторопливый бег. Поворчат немножко, когда проезжают мимо, и все.

Наконец проскочил и последний вагон с тормозной площадкой и веселым задним фонарем, похожим на флажок над песчаной крепостью. И ты вдруг видишь толпу людей по ту сторону переезда. Со скрипом и звоном оба шлагбаума переходят из горизонтального положения в вертикальное.

Мы спотыкаемся через рельсы, мать произносит свое неизменное «спасибо», и старый Решке возле рукоятки ответно кивает и кричит:

— А как же иначе! Удачных вам покупок, фрау Кирстен.

Так бывает каждую субботу, когда мы ходим на базар. Мы — это мать, Хайнцхен, Беттина и я. Только в предпоследнюю субботу кое-что изменилось. Так, одна мелочь: теперь мы все говорим ему «спасибо».

Почему?

Ну, это отдельная история.

Синяя сумка здорово тянула вниз. В ней лежала наша вафельница. Мы несли ее в починку.

За ручку сумки держалась Беттина. Она, правда, делала вид, будто помогает нести, но сумка не становилась от этого легче.

«У-уф», — пыхтел я, когда под моросящим дождем мы застряли перед шлагбаумом.

— Ты пока спусти сумку, — посоветовала мать, державшая на руках маленького Хайнцхена. — Неужели ты у нас слабачок? А ведь съел на своем веку такую гору вафель, что железка, на которой их делают, должна бы показаться тебе перышком.

При этом мать хитро улыбалась. И действительно, в нашей семье и в нашем классе я считался чемпионом по вафлеедству.

Чем дольше был опущен шлагбаум, тем дольше я мог отдыхать. Но как на грех именно сегодня мимо нас пропыхтел один-единственный паровоз. Пришлось снова взяться за тяжелую сумку, хотя все мышцы этому противились. Я зашагал зигзагом по скользким булыжникам, потому что люди из встречного потока ринулись на меня, как мустанги, словно им никто никогда не говорил, что надо держаться правой стороны. Я почувствовал облегчение, когда рельсы остались позади и мы «вышли в открытое море».

Шлагбаум за нами уже снова опустился. Наверно, Решке использовал короткий промежуток между паровозом и встречным поездом, чтобы пропустить нетерпеливую толпу. Теперь ему приходилось в спешке снова ограждать пути. Железные подпорки под шлагбаумами звякнули о мостовую.

Я хотел переложить тяжелую сумку в другую руку, сказал: «Пусти, Беттина», повернул голову и обмер: Беттины рядом не было.

Из-за тяжести, из-за необходимости уклоняться от столкновений я не заметил, как Беттина выпустила ручку сумки и отстала.

Я оглянулся и со страху выронил сумку: Беттина стояла нагнувшись за опущенным шлагбаумом.

— Беттина! — завопил я и бросился к ней.

Но она не слышала. Она внимательно глядела на мокрый булыжник, где лежала какая-то пестрая картонка.

Я очутился перед шлагбаумом и завопил во всю глотку:

— Беттина!

Она подняла голову, и глаза ее округлились от страха. Лишь теперь Беттина увидела, что заперта между шлагбаумами.

— Ко мне, Беттина, скорей!

Но Беттина отпрянула, словно пестрая перекладина чем-то испугала ее. Шаг за шагом она пятилась назад, к рельсам, судорожно скрестив руки на своем дождевичке. Я оперся о шлагбаум, хотел перескочить через него.

— Назад! — загремело из сторожки. Решке прыжком перемахнул через ступеньки и по мокрому булыжнику заковылял к Беттине, а та от страха натянула капюшон на глаза и верещала, стоя между рельсами.

Хриплый, угрожающий свисток. Еще один, ближе. И зловещий скрежет железа по железу. Паровоз!

Решке подхватил Беттину и странной, дергающейся трусцой побежал прочь, но поскользнулся на мокром булыжнике и тяжело ударился плечом о шлагбаум.

И тут подъехал паровоз. Машинист успел затормозить, но колеса, прижатые тормозными колодками, еще двигались по мокрым рельсам. Махина из стали и железа скользила, словно корабль по стапелям. Налетающие друг на друга вагоны подталкивали паровоз вперед, потом наконец он остановился. Тендер — как раз над тем местом, откуда Решке несколько мгновений назад унес нашу Беттину.

В клубах пара, растекавшегося по обе стороны от паровоза, я не мог ничего увидеть. Я просто уронил голову на мокрый шлагбаум и по сей день не могу сказать, плакал я тогда или нет.

…Только вечером Беттина снова могла говорить.

— На что это ты так загляделась, раз даже не заметила, как опустился шлагбаум? — спросила ее мать.

— Там лежала крышка от печенья, — с трудом выдавила Беттина. — А на ней была такая красивая дама, она ела печенье из коробки, на которой была такая же красивая дама, которая тоже ела печенье из коробки, а на этой коробке тоже была красивая дама. Там, наверно, было сто миллионов красивых дам, и мне хотелось поглядеть, кончатся они когда-нибудь или нет.

Мы засмеялись, правда, в горле у каждого словно застрял комок, но мы все равно смеялись. Мать сказала:

— Ах ты, моя маленькая фантазерка! — и погладила Беттину по растрепанным волосам. — Прямо как я в детстве. У дедушки на табакерке был индеец, он брал табак из другой табакерки, на которой был изображен другой индеец, и так далее, и так далее, до бесконечности.

Когда Беттину уложили, мать рассказала мне про господина Решке. Только теперь я узнал, что у него одна нога из дерева и кожи. Это называется протез. А взаправдашнюю ногу ему оторвало снарядом. И когда Решке с Беттиной убегал от паровоза, его искусственная нога раскололась.

— Не беда, фрау Кирстен, — сказал Решке, когда на другой день мы всем скопом заявились к нему домой. — Мне так и так не миновать было покупать другую ногу. Старая-то начала жать. Больничная касса мне обеспечит новенькую, красивую ногу, и даже с пластмассовыми пальцами.

— Но…

— Ни слова об этом, фрау Кирстен, — проворчал Решке. — В конце концов, между шлагбаумами — это мой участок. Здесь я за все в ответе, как… как… ну, как король в своем королевстве.

И все, и больше Решке об этом не говорил.

Да, я уже рассказывал вам, что теперь мы все, проходя мимо Решке, говорим ему «спасибо», или еще не рассказывал?

Рокко сразу почувствовал мороз в крови. Как чувствуют укус дога. Но на звенящих от холода подмостях не было никаких собак. Лишь злобно шипели паяльные лампы да ударялись друг о друга стальные опоры под свистящими тросами. И еще изредка звучали протяжные команды десятников.