Рокко пытался оторвать правую ладонь от заиндевевшего металла: грубая стеганая рукавица соскользнула, потная рука прилипла к стали.

— Эй, шевелись, макаронник! Давай, аванти, понял!

Это выкрикнул Люпсен, крановщик. Когда Рокко бросил взгляд на человека в голубой стеганке, у того перед губами еще стояло разреженное белое облачко. Рокко резко оторвал руку от стали. На ладони показалась кровь, но сицилиец этого даже и не почувствовал. Большая боль заглушила маленькую. Слово «макаронник» причиняло большие муки, чем квадратный сантиметр содранной кожи.

Рокко быстро, но аккуратно завел петлю под стальную балку. Тросы натянулись, почти нежно подняли балку с промерзшего коричневого песка и присоединили ее к скелету, который спустя несколько недель, облекшись красной плотью кирпича, должен был превратиться в ангар для самолетов. Рокко неподвижно смотрел на Люпсена. Не воинственно. Скорее печально. Но прошло много времени, прежде чем Люпсен почувствовал его взгляд.

— Эй, макаронник, чего уставился? Никак у тебя неприятности?

— Да, — ответил Рокко.

— Может, наша картошка давит тебе желудок?

— Нет, не картошка, — ответил Рокко.

— А что ж тогда? — спросил Люпсен, потянулся неуклюже, вылез из кабины и осторожно спустился по лестнице. Спускаясь, он говорил: — Пятнадцать уже есть. Хватит с них пока. Пусть раньше эти установят. Итак, перекур. На две сигареты.

Люпсен поднес к губам раскрытую пачку сигарет и достал себе одну. «Он похож на кролика», — подумал Рокко. Когда Люпсен протянул пачку ему, Рокко заколебался, но потом все-таки взял сигарету и втянул в нее пламя Люпсеновой спички.

— Спасибо, — сказал он.

— Prego[32], — ухмыльнулся Люпсен. — Ловко я крою?

— В общем, да.

— Так на чем мы остановились?

— На картошке, которая не давит мне желудок.

— А что давит?

— А то, что ты нас, итальянцев, вечно…

— Черт вас возьми, нам нужно тавровое железо, а не угольное, а вы последние полчаса сплошь подавали нам угольники. Эй, Люпсен, срочно подкинь нам тавровых балочек.

— Бу-сде! — крикнул в ответ Люпсен и добавил, повернувшись к Рокко: — У нашего мастера голос, как у слона.

«А у тебя, Люпсен, шкура, как у слона», — хотел сказать Рокко, но такая усталость легла вдруг на его губы, что он промолчал и только молча глядел, как Люпсен взбирается вверх по железной лестнице.

— Гони балки, Люпсен! — еще раз крикнул мастер.

Люпсен уже одолевал последнюю треть лестницы. Рокко видел, как он поднял голову, хотел что-то крикнуть, но не издал ни звука. Ухватившись за перила, Люпсен вдруг закачался, и лицо у него посерело. Подбитые гвоздями башмаки крановщика, хрюкнув, сорвались с рифленой перекладины. Рокко выплюнул недокуренную сигарету прямо на кучу балок и ринулся к Люпсену. В зоне действия крана бег его превратился в нелепые скачки. Канистры с маслом преградили путь. Инструменты валялись у основания лестницы. Но Рокко сумел подлететь к крану в ту долю секунды, когда Люпсен окончательно рухнул вниз. Тяжелое тело крановщика, словно стокилограммовый мешок, с высоты в три человеческих роста обрушилось на распростертые руки итальянца, увлекло Рокко на землю, тот почувствовал удар по лопаткам, и тело Люпсена придавило его. Люпсен стонал, руки его рефлекторно двигались, словно загребали воздух.

Рокко не видел ничего, кроме сплюснутой сигареты. Только этот дымящийся окурок. Он наслаждался, глядя, как спокойно поднимается к небу серо-желтый дымок, и испытал чувство, похожее на разочарование, когда увидел бегущих к нему монтажников. Они закрыли от него сигарету, а пока вид снова открылся, чья-то нога успела растоптать сигарету и разорвать нежную струйку дыма.

— Люпсен, это что еще за прыжки с вышки? Ты ведь не на пляже. За два дня до рождества пляжи вообще закрыты. В Германии, во всяком случае. Разве что в Сицилии еще открыты. Ха-ха-ха!

Мастер пытался вымученными шуточками подбодрить оглушенного крановщика. Люпсена поставили на ноги, отряхнули. Рокко тоже помогли встать.

— У меня все поплыло в глазах, — медленно ответил Люпсен, застегнув до горла свою голубую куртку. — Сигарета на пустой желудок — вот, наверно, в чем дело.

Потом Люпсен повернулся к Рокко.

— Я ведь запросто мог расколоть черепушку, макаронник, если бы ты не подхватил меня. Спасибо тебе большое. Этого я никогда не забуду. И…

— Да ладно уж, — ответил Рокко и вложил свою руку в открытую ладонь крановщика, подумав при этом: «Только, ради бога, не продолжай, Люпсен. Не говори: и за это, макаронник, я хочу тебя пригласить на рождество, я приму тебя в своем доме, макаронник. Не говори этого… Иначе я заставлю тебя забраться на лестницу и сам сброшу с верхней перекладины, словно грязный мешок. Люпсен, Люпсен, неужели ты не понимаешь, что бывают слова, которые разят, словно кинжалы. Почему ты вечно повторяешь свое презрительное «макаронник»? Подлый ты, Люпсен, или просто глупый?»

А Люпсен сказал именно это. Вот так:

— И само собой, макаронник, рождество ты будешь справлять в моей семье, под моей елкой.

Монтажники просто диву давались, почему итальянец после этих слов заехал Люпсену кулаком в лицо. Как раз после приглашения! Ничего себе благодарность… Люпсен тоже развел руками, когда итальянца от него оттеснили.

— Никак наш макаронник рехнулся, — крикнул он и вытер рукой струйку крови, побежавшую из уголка рта.

— Макаронник! — крикнул он вслед Рокко. — Почему ты, осел эдакий, не принял мой рождественский подарок?

Рокко больше не слушал. Он направлялся к жилому бараку. Он уже знал, где проведет рождественский вечер. В дощатой хибаре под всполохи чугунной печки он связал в узелок свои пожитки. Заныла ободранная ладонь. «Наконец-то», — подумал Рокко.

Приземистый силуэт чужой машины промчался мимо, только красные габаритные фонари еще светились некоторое время сквозь тьму.

Рихард провожал глазами узкие полосы света, пока они маленькими искорками не растаяли в воздухе над шоссе.

«Это не его машина, — подумал Рихард. — Я еще издали понял по мотору. У меня есть пятнадцать минут. Старик точен. Никогда не явится ни раньше времени, ни позже. И не уйдет ни раньше времени, ни позже. Ни с работы, ни из кегельбана. В четверть одиннадцатого я подложу гвозди. Тогда мастер не попадет домой вовремя. Может, первый раз в жизни. И может, тогда он научится понимать учеников, которые опаздывают на работу, потому что подвернули ногу, прыгая со ступеньки. И тогда он не станет бить этих учеников по лицу».

Рихард почувствовал жжение, как раз под глазом, и холодной рукой, лежавшей в мокрой траве откоса, дотронулся до больного места. Рука не охлаждала. «Не беда, — подумал Рихард. — Скоро я сотру его пощечину с лица, когда старикова машина с лопнувшей покрышкой остановится возле меня, а старик будет чертыхаться на чем свет стоит, потому что готов удавиться из-за каждой минуты, которую истратил зазря. Меня старик не увидит. Зато я его увижу. И я знаю, какое у него вскорости будет лицо: разочарованное, злое, красное от пива, выпитого в кегельбане, и от неожиданной осечки здесь, по дороге домой. Таким я хочу увидеть его лицо, и еще я хочу услышать, как он орет и бранит себя самого. После этого я смогу уйти, и мерзкой пощечины уже не останется на моем лице».

Мальчик оглянулся. За его спиной мысок редкой рощицы выбегал к дороге. Кивали разлапистые папоротники под соснами. Налетел ветер, принес с собой дождь. Рихард поднял воротник своей куртки, достал из прорезных карманов на животе гвозди и картонные кружки с ладонь величиной, которые заготовил еще днем в мастерской, среди опилок и стружек.

Мальчик хихикнул. Он подумал: шину-то старику проколют его собственные гвозди. Хорошо, что он не сможет их опознать. Гвоздь — он и есть гвоздь, а пощечина — она и есть пощечина.

Рихард пропустил три гвоздя через картон, чтобы прижать к нему шляпки. Потом аккуратно выложил приготовленный кружок на склон кювета, так, что острия гвоздей алчно уставились вверх. Он готовил кружок за кружком. Загоняя гвозди в податливую поверхность, он прикусывал нижнюю губу. Один раз он чиркнул гвоздем по большому пальцу и равнодушно слизнул нерешительно выступившие капельки крови.