Из динамика вместо обычных данных о высоте и географическом положении доносятся несвязные фразы на всевозможных языках:

— …Des silences mettaient en route sur d’invisibles radiaux… puis chaviraient multicolores… Estar con el alma en un hilo… there should be no intention to scare somebody to death… L’immagine presa una volta dall’originale della natura quanto ritraendosi per varie menti trapassa…[30]

Стюард мчится мимо в тренировочном костюме. Я спрашиваю, нет ли у него виски, желательно «Олд смагглер». Приносит мне бутылку «Олд смагглера».

— Цена? — спрашиваю я.

— Здесь больше ничто не имеет цены, — отвечает он.

Иду в кабину пилотов, распахиваю дверь. Хочу изобразить пьяного и полить пилотов из моей бутылки, чтобы проверить действие транквилизатора также и на них. Но на месте первого пилота сидит смуглая стюардесса в купальном халате радужной расцветки и пинцетом выщипывает волосы у себя на ногах.

Автопилот перед креслами неравномерно и тихо покачивается, вперед — назад, вперед — назад.

Не понимаю, что происходит.

— Вы что!.. — восклицаю я.

Стюардесса на мгновение поднимает глаза и кивком выражает полнейшее согласие со всем, что я говорю и делаю или намерен говорить и делать.

Протягиваю ей бутылку.

— Мерси, доктореночек, век не забуду, — говорит она. — Ради тебя я готова надушиться даже виски.

Возвращаюсь в салон. Посреди прохода стоит господин в светлом фланелевом костюме и справляет малую нужду. При виде меня он на мгновенье прекращает свою деятельность, но тут же возобновляет ее.

— Дап-палнительная з-з-заправка, сэр, — довольно бормочет он мне.

Не желаю идти дальше, опускаюсь в пустое кресло возле входа в кабину пилотов.

Начинается новый фильм.

«О том, как Дональд Дак дважды перехитрил Плутона».

Сижу слишком близко. Отдельные детали лезут в глаза: морда Плутона, утиные лапки Дональда Дака. Болят глаза.

2.49. Чувствую себя бодро, как никогда. Размышляю о своем транквилизаторе. Имеют ли события в самолете какое-то отношение к нему? Не велика ли доза? Не возникают ли побочные действия? Это можно проверить только на себе.

5.08. На мгновение в пустом самолете возник зеленый дубонос. Теперь он мог бы без опаски занять место рядом со мной. Но он не повернул ко мне головы и исчез, прежде чем я успел его окликнуть.

5.42. Иду в буфетную, поискать, нет ли чего съестного. Дверь в багажное отделение не закрыта. Открываю ее. Не без труда. Похоже, будто за ней лежит человек. Потом ощущаю давление воздуха: крышка багажного люка свободно хлопает на ветру. Вижу необозримый горный массив. Анды, по всей вероятности.

В самолете много солнца. И очень приятно находиться одному в содрогающемся теле летящей машины. Сажусь там, где мне удобнее, рядом с бесхозными чемоданами «Дипломат», синими полотняными сумками, на пестрые пледы.

Вторично наведываюсь в кабину пилотов. Там вижу лишь халат смуглой стюардессы. Подрагивают белые стрелки на приборах. Отчетливей становятся морщинистые склоны гор.

Остаюсь в кабине. Сажусь в черное кожаное кресло первого пилота. Поскольку кабина позволяет обзор и снизу, чувствую себя так, словно парю в воздухе без машины.

Беспокойство. Теперь транквилизатор нужен мне самому. Опыт. Подтверждение. Бумажный стаканчик с апельсиновым соком. Засыпаю порошок. Много беспокойства — много порошка. Очень много беспокойства, но ведь и порошка я принял очень много. Чувствую, как беспокойство разрушается… я спокоен, я уверен… Надо бы и дубоносу попробовать моего транкви… голова… спокойствие… спокойствие…

Бортовой журнал доктора Вайбшнитта был обнаружен перуанским сборщиком гуано Перфильо Бакласом на острове Хонтролрес, под слоем пеликаньего помета, и в соответствии с правительственным указом доставлять все кем-либо написанное в ближайший полицейский участок доставлен в Гарнескаль. Несколько позже эти фрагментарные записки попали в руки секретной службы в Лиме вместе с зеленым пером дубоноса, вложенным туда в качестве закладки.

— Я выйду на улицу. Сниму всю эту мишуру с машины. Не станем же мы с Марион проводить медовый месяц в цирковом фургоне.

— Вы собираетесь уехать прямо сейчас? У нас в доме хватит места, и вообще…

— Нет, дорогой тесть, мы будем действовать по плану. Чемоданы уложены. Нельзя с первого дня проявлять непоследовательность. Ты согласна, Марион?

Молодая женщина ничего не ответила. Она молча поправила букетик искусственного мирта на лацкане его пиджака.

— Итак, — подытожил Берт, на сей раз уже в полный голос, — вы меня извините, если я на несколько минут исчезну?

Слабые протесты ближайших соседей по столу. Кто-то искренне сожалеет, что после бегства молодоженов расстроится уютное застолье. Кроме того, не всем пришлось по душе намерение Берта снять с машины веселые украшения. Но мало-помалу голоса протеста утонули в бессвязных обрывках речей: «Еще бокальчик шампанского?.. А знаете, расположение нашего участка… Я всегда говорю своему Райберту: «Right timing»[31], всегда так и говорю… Нет, нет, это еще от моей прабабушки, только оправу, с рубинами, мы заказывали у Хеллерота… Да, в этом возрасте мы уже не встретимся… Могу дать вам адрес…»

И когда Берт, подмигнув своей Марион, пошел к дверям, этого уже никто не заметил. Только отец Берта. Несколько минут спустя старший Люкланд вышел вслед за сыном. Фрау Люкланд прервала разговор с невесткой и подала мужу какой-то знак, но тот его не заметил либо не захотел заметить.

Сына Люкланд нашел возле автомобиля. Молодой человек ничуть не удивился, что отец последовал за ним.

— Голоса, — сказал Люкланд-старший, — ты различаешь их отсюда? Пронзительный — шурина. Тягучий — фрау Райберт. Чирикающий — нашей мамы. Блеющий — пастора Боденштедта.

Сын прислушался к голосам на вилле Райбертов.

— Ты прав, отец. Мешанина звуков. Похоже, будто все говорят одновременно. Словоохотливость на подобных торжествах растет в обратной пропорции к умению слушать.

— У тебя что, третья свадьба? — спросил Люкланд, оживившись.

— Нет, с меня хватит и одной.

Молодой человек произнес эту фразу с предельной беззаботностью, но тем не менее отец долго и пытливо глядел ему в лицо. Свет из машины скупо пробивался сквозь стекла и открытую дверцу. А тусклое сияние антикварных каретных фонарей по обе стороны от входа в Райбертовскую резиденцию не могло добраться через живую изгородь до стоянки автомобилей.

Взгляд Люкланда соскользнул с лица сына, теперь он был прикован к их совместной работе: отец и сын отвязали банты с ручек и поблекшие цветочные гирлянды с радиатора.

— Отец, как ты находишь старого Райберта?

— Я думал, он хуже. Я думал, у него на письменном столе вместо пресс-папье вызолоченное пластиковое ведерко. В конце концов, он на этих ведерках сделал состояние. А у него стоит совсем другое — копия копенгагенской русалочки.

— Пластмассовая? — спросил сын.

— Бронзовая, — ответил отец.

Какой-то юнец в распахнутом плаще и криво надетой соломенной шляпе, шатаясь, приблизился к ним. Он рыгнул, по-менторски воздел указательный палец и запел шепотом:

— Все мы маленькие грешники, было так всегда, было так всегда…

Дальше он слов не знал, попытался щелкнуть каблуками, приложив руку к соломенной шляпе, на ленте которой было написано: «Пусть воины запаса отдохнут». Но от резкого движения этот воин запаса потерял равновесие. Оба Люкланда его подхватили. Берт ободряюще похлопал по плечу и подтолкнул вперед. Пьяный заковылял прочь, причем снова завел свою песню о маленьких грешниках и коллективном признании вины.

Люкланд сказал:

— Я рад и тому, что старый Райберт не навязал мне с места в карьер какой-нибудь заказ. «Старина Люкланд, вы же мировой оформитель. У вас же имя. Не возьметесь ли вы умело и доходчиво оформить каталог?» Нет, пластиковый Райберт, твой тесть, не сказал мне ничего подобного. Вполне достойный человек.