— При чем тут живые существа! Откройте глаза и посмотрите вот сюда!

Это, не вытерпев, вмешался в разговор унтер-офицер Зебальд. Он злобно бьет мишень кулаком, в то место, где нарисована пряжка от ремня и что-то написано кириллицей. Кулак с силой ударяет о прессованный картон. Мишень раскланивается.

— Это, по-вашему, живое существо? — спрашивает унтер-офицер Зебальд.

— Это изображение живого существа, — отвечает Дворский. — А завтра вместо изображения встанет оно само.

— Вы фантазер, — говорит унтер-офицер.

— Может быть, — отвечает Дворский. — Но если я приучусь здесь попадать в изображение, я непременно хоть раз да забудусь и попаду на представлении в живую мишень. И тогда будет конец. Конец человеку, которого я изуродую или убью. Конец мне. Конец нашему семейному номеру. Неужто вы не понимаете, что именно из-за этого я и не могу стрелять в вашу мишень? Я не могу навести ствол на мишень. Прицельная линия все время остается снаружи, как я ни стараюсь. А стараться я старался, раз мне так было приказано.

— Симулянт чертов, — говорит унтер-офицер Зебальд.

Дворский отчаянно взмахивает руками, потому что никто не хочет его понять. Винтовку он при этом поднимает на уровень бедра. Теперь ствол ее смотрит на унтер-офицера.

— Дворский… вы спятили… не смейте… ой, господин лейтенант…

— Дворский! — гаркает лейтенант Роллинк.

— Вы напрасно боитесь, — говорит Дворский с вымученной улыбкой на бледном, мокром от пота лице. — После всего, что я вам здесь рассказал… я не могу… не могу попасть в живое существо.

Дворский выпрямляется, приставив ружье к ноге.

— Итак, солдат Дворский, вы не желаете выполнить приказ? — спрашивает лейтенант.

— Я не могу выполнить приказ, господин лейтенант.

— Тогда я вам ничем не могу помочь. Тогда пусть вами займутся другие инстанции. Более высокие. Полковой священник. Армейский психолог. Или военный суд. Или все сразу. С меня, во всяком случае, довольно вашего кривлянья, ваших комплексов, вашей внутренней заторможенности. Я сыт по горло. Ваше дело будет передано наверх. Поняли, Дворский?

— Так точно, понял, господин лейтенант, — отвечает Дворский.

Ребенок закричал, когда Норберт рывком сдернул его с зеленой пластмассовой жирафы. Потом раздались другие звуки, еще пронзительнее: колеса машины заскрежетали по тротуару, и стальной лист с отвратительным взвизгом чиркнул о стену дома.

Потом наступила полная тишина. От страха крик ребенка перешел в писк, а потом и вовсе заглох. Пятнистая игрушка, расплющенная как блин, осталась на пыльном асфальте. Машину занесло, и она стояла поперек тротуара, передними колесами в водосточном желобе. От багажника отскочила большая лепешка винно-красного лака. Крылья из-за многочисленных вмятин утратили всякую элегантность. Теперь автомобиль не выглядел таким же мощным и быстрым, как его собратья, мчавшиеся по шоссе. Он выглядел неуклюже, словно большая рыба, вышвырнутая прибоем на скалистый берег. Снова, хотя и несмело, вернулись уличные шумы. Какой-то человек спросил:

— Все в порядке, мальчик?

Норберт кивнул и бережно поставил на землю ребенка, дрожащую девчушку лет примерно трех с небольшим. Он поднял расплющенную жирафу и хотел отдать ей, но девочка отняла кулачки от лица, замотала головой и пустилась бежать.

Со скрежетом открылась заклинившаяся дверца. Из машины вылез молодой человек. Лицо у него было красное, блестевшее каплями пота. Следом вылез пожилой мужчина.

— Ну, такой замедленной реакции мне не приходилось видеть за все тридцать лет инструкторской работы, — сказал мужчина, и губы его вытянулись в узкую, жесткую полоску.

— Ага, так это автошкола, — сказал полицейский. — Тогда вам еще раз повезло, господа. Документы, пожалуйста.

— Повезло? Ну уж нет, господин вахмистр. Не подвернись этот мальчик, лежать бы девочке… — Женщина с хозяйственной сумкой, наполненной до краев и сверх того, скомкала конец фразы и указала на маленькую расплющенную жирафу в руках Норберта.

— Итак, давайте по порядку, — призвал полицейский. — Сначала мальчик. Тебя как зовут?

— Норберт Маллингрот.

— Ага! Не твой ли отец — хозяин гладильного пресса в двух кварталах отсюда?

— Мой.

— Ага! — сказал полицейский. Он явно предпочитал слово «ага» всем остальным. — Ну, а теперь изложи мне ход происшествия.

Полицейский раскрыл блокнот и нацелил шариковую ручку в левый верхний угол чистого листа.

— Движения на этой улице большого нет, — начал Норберт. — Вот я и заметил сразу машину с красной дощечкой «Автошкола». Она стояла посреди улицы. И вдруг поехала, но задним ходом. К тротуару. А там сидела эта девочка, играла. Я видел, как водитель крутил баранку во все стороны и как другой господин, который постарше, перехватил у него баранку. Тут машина поехала еще быстрей и перевалила через край тротуара.

— Этот, этот… непонятливый господин отрабатывал задний ход и припарковку, — сердито перебил инструктор. — Когда он начал вытворять черт те чего и мне пришлось перехватить баранку, он вдруг со страху нажал на газ. Тут я…

— Постойте, ваше слово впереди, — сказал полицейский. — Продолжай, мальчик.

— А я вроде все рассказал, — ответил Норберт.

— Мальчик подхватил девочку прямо с быстротой молнии! — воскликнула женщина с хозяйственной сумкой. — В ту самую секунду, как машина влетела на тротуар. Я своими глазами видела. Я готова быть свидетельницей! Запишите мой адрес…

— Мой сын вам больше не нужен, господин вахмистр?

Человек в светлом форменном пиджаке протиснулся сквозь кольцо столпившихся зевак. Он заботливо обнял мальчика за плечи.

— Ага! Господин Маллингрот! — воскликнул полицейский. — Нет, сейчас не нужен. Может, позднее мы вызовем его еще разок, когда будет разбираться дело.

— Тогда пошли, — сказал отец Норберту.

На сей раз толпа с готовностью расступилась, пропуская обоих Маллингротов.

Лишь теперь Норберт ощутил, что его бьет такая же неуемная дрожь, какая немногим раньше била девочку. Ему было стыдно перед отцом, который крепко держал его руку и, разумеется, не мог не чувствовать этой дрожи.

— Мне надо вернуться за нашим фургоном, — сказал отец. — Я его у Герберов поставил. А потом ты получишь земляничный коктейль. Чтоб успокоиться. Хочешь коктейля, сынок?

— Ты это… ты эту историю видел? — спросил Норберт.

— Видеть не видел, но услышал сразу. Госпожа Гербер мыла окна, когда случилась эта… ну, эта история. Я как раз собирался отвезти их белье, а она меня окликнула. Я и побежал к тебе.

Норберт пытался держать руку неподвижно, но от его усилий дрожь стала еще заметнее.

— Это нехорошо? — спросил он.

— Что?

— Что я так дрожу?

— Дрожать приходится всем. От натуги. От возбуждения. От страха. Всем мальчикам. А иногда и взрослым мужчинам.

— Даже нам, Маллингротам?

— Конечно, даже нам. Я в твоем возрасте был прямо рекордсменом по дрожанию.

— А дедушка тоже дрожал?

— Да еще как! Один раз мне было очень стыдно, что я никак не мог сладить со своими нервами после одной… одной истории. И тогда дедушка рассказал мне про страшный случай из своего детства.

—  Какой случай?

— Потрясающий. Твой дедушка был еще не дедушка, а просто маленький Йорг Маллингрот. Если в сенокос собиралась гроза, в поле полагалось выходить всем, кто уже — или еще — мог держать грабли в руках. И Йоргу тоже. И вот как-то днем над деревней нависла туча, сернисто-желтое нутро ее грозило страшным ливнем, а то и градом. На поле широкими рядами лежало высохшее до пыли сено. Его хотели убрать под крышу этим вечером. Но гроза могла погубить все труды. Маллингроты работали как одержимые, чтобы спасти сено. Воз за возом исчезал под крышей риги. Молнии уже вспарывали небо, когда последний воз, скрепленный притороченной слегой, колыхаясь, поплыл через луг.

—  Чем скрепленный?

— Ну, жердиной такой, в поперечнике — с твою ногу. Ее кладут поверх сена, а на концах у нее делают зарубки. Через эти зарубки перебрасывают толстые веревки, натягивают их что есть силы, а внизу под телегой завязывают узлом. Сено упаковывают, как покупку, чтобы его не разворошил даже самый сильный ветер.