«Уж не меня ли дожидается святой отец? — подумал Мархнер. — Если меня, ему придется долго ждать. Хотя почему бы и нет? Вдруг он поймет мой язык, мой неповторимый мархнеровский язык? Попробуем. Денег за это не берут. Надеюсь, по мне не заметно, что я пил вавилонский джин “Дейзи”».

Мархнер прошел в исповедальню. Свет за лиловыми занавесями погас.

Мархнер опустился на колени. «Как принято начинать разговор в этой тесной исповедальне? Я забыл формулу. Я не помню зачина. Лет тридцать — тридцать пять назад я еще все знал. Но забытое и не стоит того, чтобы его помнить. Итак, Мархнер, не вспоминай!»

Тишина начала тяготить Мархнера. И тут сквозь деревянную решетку к нему проник голос:

— Когда вы исповедовались в последний раз?

— Да пожалуй, лет… когда меня водили к первому причастию, первому и последнему. Не один десяток лет тому назад. И еще раз мы всем скопом получили отпущение грехов, даже без исповеди. От капеллана. В Черкасском котле. Перед попыткой вырваться. Но я пришел не исповедоваться. Я пришел поговорить с вами.

Молодой викарий, стоявший по ту сторону деревянной решетки, был смущен. Он совсем недавно начал принимать исповеди. А сегодня у него впервые была вечерняя субботняя служба, потому что патера вызвали на съезд настоятелей. Если не считать нескольких старушек, которых влекла к молодому священнику прелесть новизны, он имел дело только с детьми, которые являлись по расписанию. Одни и те же слово в слово заученные тексты из молитвенника. За этим текстом трудно было угадать, где кончается детская наивность и начинаются муки переходного возраста. Ведь и малому греху ведом стыд, ведь и малый грех охотно прячется за безликой формулой.

Но сейчас он услышал не формулу. Сейчас прозвучали новые слова, и новых слов требовали они в ответ. Викарий, полный напряженного внимания, сжался в комок. «Дух, — просил он, — святой дух, пробуди от спячки мое сердце и мозг, помоги мне помочь этому человеку!»

— Вы хотите говорить здесь? Может, мы пойдем ко мне домой? — предложил викарий. «Только бы не сфальшивить, только бы не сказать что-нибудь невпопад!» — Мы могли бы посидеть за чашкой кофе. У меня есть время для вас. У меня много времени.

— Я предпочел бы остаться здесь, — ответил Мархнер. В темноте он чувствовал себя увереннее, словно под колпаком из черного, плотного металла.

— Слушаю, — сказал викарий. Сперва он хотел сказать: «Слушаю вас, вы можете говорить совершенно свободно», но вовремя оборвал задуманную фразу, глупую фразу из лексикона психоаналитиков. В «слушаю» заключались и необходимое поощрение, и просьба, и согласие.

— Перед тем как прийти сюда, я побывал в баре, — начал Мархнер и пожал плечами. — Но там мне не с кем было поговорить.

Мархнер выжидательно умолк. За решеткой тоже молчали. И Мархнер продолжал:

— А мне надо с кем-нибудь поговорить. Только не спрашивайте, почему я тридцать лет не переступал порога исповедальни. И не спрашивайте, почему я надумал убить свою жену. Надумал, и все, просто я хотел бы знать, что мне делать теперь. Я убежал от убийства. Какое преступление по вашему кодексу считается более тяжким — убийство или кража?

— Убийство, — ответил молодой священник. И снова он не позволил себе добавить какое-нибудь речение, усвоенное в семинарии, например: убийство есть удар, нанесенный человеком в лицо господу.

— Поэтому я и похитил деньги. Достаточно, чтобы прожить на них лет двенадцать здесь, в вашей стране. Я перешел границу.

— А потом?

— Простите, не понял?

— Что вы будете делать потом, через двенадцать лет, когда кончатся деньги?

— Я могу работать.

— А что будет делать ваша семья?

— Жить, но она будет жить только потому, что я нашел выход. Вот отчего я не могу исповедаться. Ибо исповедь предполагает раскаяние. Настолько-то я еще помню правила. Но раскаиваться в том, что я взял деньги, значило бы одновременно раскаиваться в том, что я не совершил убийства. Вы понимаете? Раскаиваться в том, что не убил.

— Вас уже разыскивают?

— Навряд ли. Я перешел границу вчера вечером. Сегодня суббота. До понедельника никто не обнаружит недостачу.

— Но тогда еще не поздно. Или вы уже израсходовали часть денег?

— Нет.

— Тогда возвращайтесь к жене!

— А завтра придется разыскивать убийцу…

— Вами владеет ложное представление. Ваша жена не дьявол.

— Моя жена — человек с самыми добрыми намерениями, прикованный ко мне. И от этих оков я задыхаюсь.

— Быть может, вашей жене тоже тяжело с вами, однако она изо дня в день заставляет себя любить вас.

На глазах Мархнера деревянная решетка вдруг обратилась в железную.

— Отрадно слышать, — съязвил он. — Значит, у нас есть все условия для семейного счастья: подавляемая, скрытая ненависть с обеих сторон. — Он уронил всхлипывающий смешок в скрещенные на уровне рта ладони.

«Не то, не то я сказал! — испугался викарий. — Вот и короткое замыкание. Почему я не могу говорить на языке, понятном этому человеку?»

Мархнер умолк. В нефе послышались робкие шаги. «Надо бы говорить шепотом», — подумал он. И шепнул:

— Я ухожу.

— А разве мы не продолжим наш разговор? — огорчился викарий. — Сегодня? Или завтра? Когда вам будет угодно.

— Это был не разговор, — шепнул Мархнер. — Это был монолог.

— Монолог — это тоже разговор, если человек не щадит себя, — сказал священник.

— Всего хорошего, — шепнул Мархнер и устало поднялся с колен.

Молодой священник вознес руку. Рука повисла в воздухе, благословляя. «Не умудрен я, господи, — подумал священник. — Я брожу по твоему винограднику и топчу больные лозы, вместо того чтобы исцелить их».

И, вцепившись в шелковую епитрахиль, он произнес чуть слышно:

— И аз, недостойный иерей, властию Его, мне данною… прощаю… от всех грехов твоих… грехов твоих…

«Грехов твоих… Господи! Почему я не смею сказать: «Ego te absolvo»[26]? Почему ты не пошлешь мне сил, господи?»

Когда Мархнер снова очутился в «Вавилоне», там были заняты почти все столики. Красный, как леденец, перст прожектора указывал с филенчатого потолка на перезрелую танцовщицу, которая только что весьма искусно вылупилась из норкового манто.

В жиже кроваво-красного света трудно было разглядеть что-нибудь, и Мархнер ощупью пробрался мимо кресел к табуретам у стойки.

— Еще раз джин «Дейзи»? — спросил Курди. — Хорошо ли вы погуляли?

— Я так никуда и не дошел, — сказал Мархнер. — Намешайте-ка мне чего-нибудь подороже. У меня крупные деньги.

Четыре объектива были нацелены на танцующую пару. Каждая камера снимала свое и, выхватив деталь кадра, переправляла ее на контрольный экран режиссерского пульта. Человек с волнистыми рыжими волосами стоял перед освещенными экранами и внимательно следил за конвульсиями разрубленных тел: нога — голова — колено — две пары ног — лицо — общий вид — две пары ног — два лица — нога — лицо женщины — нога — лицо мужчины.

— Стоп! — негромко приказал рыжеволосый.

Прыщеватый техник, стоявший позади режиссера, нажал кнопку. Оркестр за стеклянной перегородкой тотчас смолк. Женщина в трико, улыбаясь, сделала еще несколько па, кивнула своему партнеру и выпустила его руку. Танцор сел на табуретку у самого края льдисто мерцающей танцевальной площадки и вытер шелковым платком лоб.

— Джек!

Танцор поднял голову.

— Джек, ты мне нужен.

Рыжий сделал знак танцовщице и дирижеру.

— Перерыв на несколько минут, — сказал он.

— Ну как я? — спросила женщина в трико.

— Прелестно, прелестно, — ответил рыжий. — При выходе из шпагата можно даже чуть замедлить темп. А вообще — восторг! — Рыжеволосый приложил к губам кончики пальцев, чтобы выразить свое восхищение, потом нагнулся к мужчине.

— Джек, что с тобой творится? — спросил он.