—  И дедушка сидел на возу?

— Нет, на воз забирались только женщины, им подавали сено на вилах, они его подцепляли, раскладывали ровненько и утрамбовывали. Мужчинам приходилось тяжелей — подавать охапку за охапкой. А Йорг с другими детьми собирал граблями остатки. Слегу закрепили, последний воз двинулся к овину, и Йорг побежал следом. Воз уже сворачивал с поля на проселок, когда мальчик заметил, что одна из веревок почти перетерлась и в любую минуту может лопнуть.

— Прочь со слеги! Сейчас веревка лопнет! — закричал Йорг и, несмотря на отчаянный страх, перехватил руками опасное место. А тут уж перетерлись последние волоконца, освобожденная слега взлетела кверху, как распрямившаяся пружина, и обрушилась на лошадей. Йорга отбросило вместе с веревкой, и он с размаху ударился лбом об изгородь. На всю жизнь у него остался огненно-красный шрам от переносицы через весь лоб. Ты и сам его видел, когда мы бывали у дедушки. Женщины, сидевшие на возу, услышали крик Йорга и быстренько соскочили со слеги. Не то их сбросило бы на землю — а воз был с дом высотой. В соседней деревне, когда случилось такое, женщина сломала себе шею. А здесь все отделались только дедушкиной раной на лбу, а голова у него была крепкая, зажило все как на собаке. Вот только с дрожью он ничего не мог поделать. Она не унималась несколько недель подряд. «Хотя все жители нашей деревни с благодарностью трепали меня по плечу, мне из-за этой дрожи казалось, что я тряпка и баба», — сказал мне дед, когда я пришел к нему жаловаться на свою дрожь.

— А когда это случилось с тобой?

— В конце войны. Я был на несколько лет старше, чем ты сейчас, но все равно недостаточно взрослый, чтобы идти в армию, как ушел дедушка и почти все мужчины из нашей деревни. Я старался выполнять дедушкину работу не хуже, чем он, хоть и не гожусь для деревенской работы, недаром я переехал в город. Помнится, возвращался я с пахоты и услышал, как плачет твоя бабушка. Я так и застыл, я сразу подумал, что дедушку убили. Но когда я вошел в комнату, она указала мне в окно. И я увидел, как по улице тянется колонна измученных, высохших от голода людей в серых полосатых лохмотьях.

— Наши побежденные враги, да?

— Нет, — тихо ответил отец, — наши побежденные собратья. Тогдашние правители согнали их в отдаленные места, окружили их сторожевыми вышками и колючей проволокой, через которую был пропущен электрический ток. За этой проволокой пытали и убивали беззащитных людей, мужчин, женщин и детей, новорожденных и глубоких стариков.

— Почему?

— Бесчеловечным властителям были ненавистны все, кто рассуждал не так, как они. Они называли себя расой господ, но в глубине души сознавали, что те, другие, превосходят их своей верой, своим духом, своими знаниями, своим происхождением. Вот почему они из кожи вон лезли, чтобы уничтожить в этих своих лагерях всех инакомыслящих. Они забили до смерти и расстреляли, повесили и сожгли миллионы людей. И вот когда их рейх начал неудержимо разваливаться, хотя — если верить похвальбе этих насильников — должен был просуществовать по меньшей мере тысячу лет, лагерные палачи погнали, как стадо, последних уцелевших. Ружейными прикладами и выстрелами гнали они несчастных в глубь страны, чтобы там уничтожить их или использовать как заложников. Я выглянул из дверей. «Пить», — шептали несчастные. Вместе с матерью — твоей бабушкой — мы подтащили целый котел воды к краю колонны. Заключенные тотчас принялись окунать в котел ржавые консервные банки. Они глотали воду, как величайшее лакомство, которого долго были лишены. Худой старик увлажнил сперва свой изжелта-бледный лоб. Его трясла лихорадка. Когда он хотел напиться, жестянка вылетела у него из рук. От слабости он опустился на колени. Я поднял этого человека и понес его к скамейке перед нашим домом. Сделал я это без труда — иссохший старик весил не больше, чем новорожденный теленок. Бабушка побежала на кухню и принесла миску молока, в которую накрошила хлеба. «Вы что, врагов нации кормите? — заревел вооруженный до зубов охранник в черном. — Да мы таких изменников родины прикончим в два счета с этой дохлятиной заодно». И он приставил дуло пистолета к моему виску. Еще никогда в жизни мне не было так страшно, меня прямо тошнило от страха. Тут я увидел, что бабушка спокойно начала кормить старика, как кормят малых детей. «Ты спятила?» — закричал охранник в черном. И тогда она ответила: «Вот уже шесть долгих лет мой муж на фронте, а мы из сил выбиваемся, чтобы управиться с хозяйством. Если вам угодно называть это изменой, дело ваше. Но я хочу спросить: что вы вообще здесь делаете, вы, здоровый, крепкий мужчина, когда наши мужья гибнут на фронте?» Охранник нерешительно опустил пистолет и принялся теребить пряжку на ремне. Когда я увидел, как спокойно держится твоя бабушка, я тоже начал раздавать хлеб, молоко, воду. Охранник снова хотел поднять оружие, но к нему подошли другие охранники и принялись что-то втолковывать, сбивчиво и сердито. Наконец последние, самые усталые из растянувшейся колонны, проковыляли мимо нас. Охранник с пистолетом презрительно хмыкнул в нашу сторону и поспешил прочь. Бабушка помогла старику подняться со скамьи и бережно отвела в дом. Я поглядел вслед колонне страдальцев, уходящих в темноту ночи. И тут на меня опять накатил страх. Да такой безудержный, что я скорчился на крыльце, обхватив руками прижатые к подбородку колени. Не хотел я в этаком виде показываться на глаза твоей бабушке. Но долго скрывать свою дрожь я не мог. Она возвращалась. Иногда днем, часто среди ночи. Она исчезла, лишь когда твой дедушка вернулся из плена и я смог поведать ему о своем страхе. Он слушал, кивал. Потом он рассказал про свои страхи, про страхи, которые овладевают человеком, когда происходят события, поражающие его в сердце, про страхи минувшие и страхи предстоящие. Так, к слову, рассказал дедушка и про историю со слегой.

Оба Маллингрота остановились. Светофор вспыхнул темно-красным светом. На той стороне улицы стоял их фургон.

Норберт почувствовал, как унимается дрожь в его теле. Теперь он знал, что ему предстоит еще немало испытаний мужества, посерьезней сегодняшнего. И страх, тоже посерьезней сегодняшнего.

Но стыдиться своего страха он больше не станет.