Я припомнил, как валялся в канаве на Сто второй Западной улице, после того как два испаноговорящих джентльмена выпустили по мне, насколько я успел насчитать, не менее дюжины пуль, сумев добиться маловпечатляющих трех попаданий с расстояния двадцать футов. И еще вспомнил, как смотрел на вытекавшую из меня и просачивавшуюся в ливневый сток прямо перед моим лицом кровь.

— Что вы тогда чувствовали? — полюбопытствовал он.

— Думал, что меня на несколько месяцев уложили в госпиталь.

— Нет, потом. Это изменило вашу жизнь?

— Ага. На этом закончилась моя карьера в полиции.

— Да, — согласился он. — Это значительная перемена. Но я имею в виду другое: это изменило ваши взгляды на жизнь? Что вы тогда стали думать о своем будущем? Была мысль, что Господь ведь запланировал для вас нечто более значительное?

— Какое, например? Получить еще одно ранение?

— Нет… Я хотел сказать…

— Поскольку потом я получил еще одно ранение.

— Правда? И тоже при исполнении?

— Ну конечно. В отпуске я тогда уж точно не был.

— Я решил, что ваша карьера закончилась.

— У меня теперь карьера номер два, — объяснил я. — Это был ливийский парень. Я еще охочусь за ним.

— Понимаю. — Он, кажется, запал на этот сюжет. — Надо полагать, вы воспринимаете все эти атаки как нападения на вас лично.

Надо всегда давать подозреваемому возможность выговориться, поскольку он, по всей вероятности, ведет к чему-то конкретному. И даже если он ничего вам не прояснит касательно преступления, то откроет что-то в себе самом.

— Когда кто-то в меня стреляет, я воспринимаю это как нападение лично на меня, даже если этот кто-то меня не знает.

Он кивнул:

— Весьма интересно, ведь в бою никогда не воспринимаешь это в личном плане и не пытаешься отыскать того, кто в тебя стрелял. Это самое последнее, о чем тогда думаешь.

— Значит, вы не озлились на того парнишку, который всадил в вас пулю?

— Нет, совсем нет. Он просто отрабатывал свое жалованье. Точно так же как я отрабатывал свое.

— Очень милое смягчающее обстоятельство. Все извиняет. Только вы мне не кажетесь человеком, склонным ко всепрощению.

Он пропустил это мимо ушей.

— Я вот что имею в виду. Солдаты не видят во враге отдельных личностей. Враг — это огромная аморфная угроза. Так что не имеет значения, кто конкретно старается вас убить или кого вы убиваете в ответ, если парень, которого вы убиваете, носит тот же мундир, что и пытавшийся вас убить. — И пояснил: — Вы стреляете в мундир, а не в человека. Понимаете?

— В общем… Я того ливийца даже не видел, но вот двое испаноговоряших парней, что пытались меня убить, были в тесных черных штанах, лиловых блузках и туфлях с острыми мысами.

Он улыбнулся:

— Полагаю, это несколько чрезмерно — отстреливать всех одетых таким образом. Но я готов застрелить любого, похожего на врага.

— Хороший подход.

— Месть — здоровая реакция, и это не обязательно должна быть личная месть. Любой боец врага подойдет.

— Это может оказаться не такой уж здоровой реакцией, как вам кажется.

— Возьму на себя смелость возразить. Месть влечет за собой завершение дела. К сожалению, та война закончилась прежде, чем я смог вернуться в строй или хотя бы свести счеты за свое ранение.

Мне вдруг подумалось, что если удастся навесить на этого парня убийство Харри, его адвокат заявит о недееспособности обвиняемого по причине психического заболевания и судья объявит: «Согласен, советник. Ваш клиент съехал со своих гребаных катушек».

Мне также пришло в голову, что этот парень, по всей вероятности, затерялся где-то между чистилищем и адом, после того как Советы всплыли брюхом вверх и на свете не осталось ни единого врага из высшей лиги, достойного его внимания или пули, чтобы Бэйн Мэдокс мог спасти страну.

А потом случились события 11 сентября 2001 года. И в этом — теперь я был совершенно уверен — ныне и заключалось все дело.

Он внезапно сменил тему:

— Вы бывали в здешних лесах?

— Зашел ненадолго нынче утром. А что?

— А интересно, медведей вы там не повстречали?

— Пока нет.

— Вам неплохо бы увидеть хоть одного медведя, прежде чем вернетесь в город.

— Зачем?

— Познавательно. За ними очень интересно наблюдать.

— На канале «Нэшнл джиогрэфик» они вовсе не выглядят такими уж интересными.

Он улыбнулся и возразил:

— На экране телевизора вы не почувствуете их запаха. Самое захватывающее, до жути, это встретиться с диким животным лицом к лицу, зная, что оно может вас убить.

— Да, это здорово. До жути.

— Но если вы вооружены, то это неправильно. Нечестно. Самое интересное при встрече с черными медведями то, что с ними можно общаться. Они опасны, но при этом не опасны. Понимаете?

— Кажется, я перестал вас понимать после первого «опасны».

— Ну, представьте себе льва, с одной стороны, и ягненка — с другой. В этом противостоянии точно знаешь, что к чему. Правильно?

— Верно.

— А вот медведи — черные медведи! — более сложные существа. Они умны, любопытны и могут достаточно близко подойти к человеку. В девяноста пяти случаях они будут просто ждать подачки, но в пяти — и практически неизвестно, когда именно, — попытаться вас убить. — Он шагнул ко мне и добавил: — Именно это и делает их такими интересными.

— Да, это и впрямь интересно.

— Теперь понимаете, о чем я? Возможность погибнуть действительно имеет место, однако ее вероятность достаточно низка, поэтому вас и влечет к подобной встрече — ради всплеска адреналина в крови. Сердце бьется чаще, адреналин только что из ушей не брызжет, вы замерли на месте, раздираемые страхом и желанием бежать. Понимаете?

Алкоголем от него, кажется, не пахло, но, может, он пил водку или чего-то нанюхался. Или просто сбрендил. А может, это всего лишь притча — Джон и Бэйн состязаются в иносказаниях.

— Вот бурые или белые медведи совсем другие. С ними всегда точно знаешь, что у них на уме, — заметил он.

— Точно. Еще раз, пожалуйста. Бурый — это…

— Гризли. Очень опасный.

— А черный, значит…

— Не такой страшный. Белый — полярный медведь. Этот вас на кусочки порвет. Но у нас здесь только черные медведи.

— Вот и хорошо. А они знают, что они черные?

Ему это показалось смешным. А потом он посмотрел на часы.

— Ну, еще раз спасибо, что заехали. Если… если у вас там… будут собирать деньги… в фонд памяти мистера Миллера… пожалуйста, дайте мне знать.

Я растерялся, но сумел перевести дыхание и взять себя в руки. Да, я действительно хотел его застрелить, всадить ему пулю в брюхо и потом наблюдать, как он подыхает, медленно-медленно, а я при этом говорю ему о Харри Маллере и о том, что мой выстрел — это моя личная месть, лично ему; совершенно непрофессиональный поступок и отнюдь не за это мне платят.

Он, кажется, ждал, когда я начну прощаться, но я не двигался с места, и тогда он сказал:

— Кстати, наш общий друг Руди заезжал ко мне вчера вечером.

Или, может быть, я стал бы говорить, что застрелил его во имя Бога и страны. Я не знаю, что он задумал, но был совершенно уверен — его надо остановить, и если я не сделаю этого прямо сейчас, потом может оказаться поздно. Бэйн Мэдокс вполне способен такое понять.

— Руди, — повторил он. — С заправочной станции в Саут-Колтоне.

Я засунул руки в карманы кожанки и нащупал рукоять «глока».

А Мэдокс продолжил свою мысль:

— Он вроде как был в полной неуверенности. У него создалось впечатление, будто я просил вас передать, что хочу его видеть.

— А вы не просили?

— Нет. Зачем вы ему это сказали?

Но если я застрелю его прямо здесь, тогда только он будет знать, за что его убили. Может, этого вполне достаточно.

Но вероятно, мне следует выяснить побольше. Полиция и ФБР, несомненно, хотели бы именно этого.

— Детектив, вы меня слушаете?

Но если быть честным с самим собой, я просто не мог сейчас вытащить пистолет и застрелить безоружного человека. А если быть еще более честным, мистер Бэйн Мэдокс здорово меня заинтриговал… нет, произвел на меня сильное впечатление. В него уже стреляли — он пережил войну, и был — или считал себя — патриотом своей страны, продолжавшим выполнять свой долг, и если бы я заявил ему, что он просто психопат и убийца, он был бы в шоке.