Потом мостик переходил Бекетов. Нина видела его широкую намокшую спину. Он беспокойно оглянулся на нее.
Нина ступила на дощатый, шириной всего в полтора метра настил, тотчас же задрожавший под ее ногами. Она взялась правой рукой за толстый трос. Откуда-то из ущелья внезапно потянуло ветром. Сильный неожиданный вихрь пронесся над ее головой. Но Нина уже видела противоположный берег и твердо сделала несколько шагов по настилу. Новый порыв ветра остервенело качнул мостик, так, что все у нее внутри похолодело. Не выдержав, она заглянула вниз и вскрикнула — до того головокружительной показалась высота и страшен темнеющий далеко внизу поток. Сделав еще несколько шагов, она снова взглянула вниз.
— Что вы делаете?! — закричал Бекетов и с силой потянул ее за собой. Споткнувшись, она прыгнула на твердый грунт.
Бекетов держал ее за руку. Нина подумала, что она бы и сама сделала последний шаг. Но в это самое время наверху послышался нарастающий гул. Нина подняла глаза. Прямо на них катился оторвавшийся от покатого бока горы огромный серый валун. Увлекая за собой соседние камни, он быстро несся вниз, и эхо диким ревом сопровождало его падение.
Бекетов снова с силой рванул ее за руку. Ничего не соображая, она пробежала за ним четыре или пять метров и очутилась под навесом скалы. Обдав их песком и градом мелких камней, лавина пронеслась мимо.
Висячего мостика над пропастью больше не существовало. Ураган сбросил его в горный проток. А на том берегу бессмысленно топтался буровой мастер Макогоненко. Он не кричал и не звал на помощь. Изрезанное глубокими морщинами лицо его замерло в гримасе. Широкой ладонью закрывал он беспомощно раскрытый рот, будто силился удержать крик. А ветер крепчал, и где-то наверху, еще далекий, но уже различимый, возникал гул новой лавины. Никто не знал, в каком направлении она устремится. Огромные камни могли обрушиться на противоположный берег и раздавить, расплющить бурового мастера, оставшегося на открытом месте.
То, что произошло минутой позднее, Нина запомнила, как какой-то кошмарный сон. Бекетов быстро расстегнул рюкзак и выхватил оттуда толстую длинную веревку. С веревкой в руках выбежал он из укрытия и, остановившись у самого края пропасти, крикнул:
— Макогоненко, лови!
Изогнувшись в нечеловеческом прыжке, Макогоненко поймал конец веревки, брошенной через пропасть, и с лихорадочной поспешностью обвязался ею. Потом он двумя руками схватился за веревку, которая недавно служила перилами. Гул лавины стал громче. Огромные глыбы были уже совсем близко. Черная фигура бурового мастера вдруг отделилась от скалы и повисла над пропастью на туго натянувшейся веревке. Бекетов повалился на землю и с трудом удерживал болтавшегося над пропастью человека. Он что-то кричал сквозь ветер и усиливающийся гул. Острые куски гранита резали инженеру руки, песок набивался в рот, скрипел на зубах. И казалось Бекетову, что он вот-вот выпустит из рук канат. Нина не видела, как Макогоненко, перебирая канат двумя руками, балансируя, подтянулся к самому верху. Ветер сдул с его головы кепку. Макогоненко сумел подтянуться у самого конца веревки и схватить протянутую руку Бекетова. Едва только они отбежали к укрытию, груда тяжелых камней с воем посыпалась в ущелье.
— Спасибо, браток, — дрожащими губами повторял Макогоненко, — чуть не помер с переляку. Если бы не ты, трое ребятишек сиротами бы стали.
Бекетов посмотрел на кровоточащие свои руки и улыбнулся широкой улыбкой. Его темные глаза повеселели.
— Все обошлось, Макогоненко, теперь это только для биографии.
— Хорошо для биографии, если волосы поседеют, — отозвался буровой мастер.
Нина подошла к Бекетову и тихо сказала:
— Игорь Николаевич, давайте я перевяжу вам руки.
Свистел ветер над ущельем в низком сумрачном небе, и ее никто не услышал. Лишь одному инженеру показалось, что эти слова были произнесены очень громко.
Практикантке Наточке Слезкиной, самой молодой в партии изыскателей, в воскресенье исполнилось двадцать один год. Белокурая, живая, она бегала по лагерю, приглашая всех на день рождения.
За последнее время лагерь разросся. В нем появились новые люди, новые палатки. Нина жила с Аней Березовой. Сейчас Ани не было в лагере, вместе с профессором Хлебниковым она уехала на два дня в город.
Наточка застала Нину в палатке за геодезическими вычислениями.
— Нина Павловна, — звонко прощебетала Наточка, — мне сегодня двадцать один год. Вот… — Она остановилась и круглыми синими глазами обвела палатку. — И я приглашаю вас на маленькое торжество. Будут все, все! Вот! Придете?
— Конечно, приду, Ната.
…День рождения Наточки праздновали шумно. Было немало вина, много песен, а еще больше веселья. Ник Мотовилов по этому случаю «пошел на очередной заем» и преподнес Наточке коробку духов «Жди меня»:
— Хотя и был я отвергнут вами,
Но в именины пришел с дарами, —
срифмовал он и гордо поправил модный пестрый галстук. В самой большой палатке буквой «П» поставили легкие раздвижные столики. Гриша Оганесян накануне съездил в город и привез массу кульков, сверточков и пакетов. Он даже ухитрился достать льда и захватил большой торт из мороженого, чем особенно поразил именинницу. Из машины выгрузили целую батарею разных бутылок.
— Такой банкет давал в свое время Александр Македонский в честь завоевания Аравии, — объявил Ник Мотовилов и аппетитно прищелкнул языком, — а ну-ка, подайте гитару.
И пока завершались сборы, он запел шуточную студенческую песенку. Голос у него был хрипловатый, но громкий. Он далеко разносился в ночной тиши:
— Коперник целый век трудился,
Чтоб доказать земли вращенье.
Остальные дружно подхватывали окончание куплета:
— Чудак, зачем он не напился,
Тогда бы не было сомненья.
Забавно подмигивая, Ник подбрасывал гитару, как лихой цыганский куплетист, успевая ударить согнутыми пальцами по ее тыльной стороне, и опять уверенно трогал струны.
Даже Бекетов громко смеялся, вторя озорному Мотовилову. Потом чокались и поздравляли Наточку, желали ей дожить до ста двадцати одного года и к тому времени иметь кучу внучат. Нина выпила вместе со всеми несколько рюмок вина.
В самый разгар веселья Бекетов неожиданно ушел в свою палатку. Нина обнаружила его отсутствие, когда было около полуночи. Под звуки патефона гости кружились в вальсе. Смешно взбрыкивая ногами, танцевал одетый в черную тройку Макогоненко с одним из буровых мастеров. С невозмутимым величественным видом выделывал «па» Ник, которого удостоила внимания сама виновница торжества. Во время танца у Наточки забавно подпрыгивали пышные белые локоны, и она беспрестанно поправляла их тонкой, загорелой рукой.
Нина сидела в глубоком раздумье. Против воли она думала о Бекетове, и ей становилось жалко его. Она вспомнила Иру: «Нет, с такой ему тяжело, они совсем разные». Она ушла в свою палатку — ей захотелось побыть одной. Она зажгла маленькую керосиновую лампу, но потом подумала, что луна светит достаточно ярко, задула огонь и тихо опустилась на кровать.
Издали доносились обрывки песен и звуки патефона. Потом раздались дружные восклицания «асса!» и громкие прихлопы в ладоши. Вероятно, уговорили Гришу Оганесяна сплясать лезгинку. Нина улыбнулась, представив, как пляшет Гриша, высоко подпрыгивая, выбрасывая вперед ноги, обутые в мягкие кавказские сапожки.
У входа в палатку послышались шаги, и знакомый голос громко произнес:
— Нина Павловна, можно войти?
Прозвучали в этом голосе и тревога, и робость. Нина почему-то не удивилась. Она была твердо уверена, что Бекетов придет, придет обязательно и скажет те самые слова, о которых она смутно догадывалась и на которые ей очень трудно было ответить.
