Борис Спицын нравился Мочалову и на земле и в воздухе. На земле — внешней скромностью, походкой немножко вразвалку, говорящей о добродушии, внезапной способностью оживляться, если речь заходила о полетах. В воздухе он покорял майора темпераментностью, смелостью пилотирования.

Сделав плавный круг над аэродромом, Мочалов и Спицын по условиям задания должны горкой набирать высоту. Спицын переводит острый нос истребителя в крутой угол и, едва не опережая Мочалова, устремляется ввысь.

Летчики уже отошли от аэродрома и висят над крышами городка. Еще секунда, и, закончив набор высоты, нужно переходить в горизонтальный полет. Но что это? Самолет Спицына внезапно опрокидывается на спину, расчерчивая синь неба плоскостями, и через мгновение занимает прежнее положение.

— Молодец, паренек, — чуть не крикнул Мочалов, залюбовавшись исполненной фигурой, но тотчас же вспомнил: «бочку» делать нужно не здесь, а в зоне, через три минуты полета.

— «Чибис-три», «Чибис-три», — посылает Мочалов в эфир резкий окрик, — кто разрешал «бочку»? Немедленно прекратить!

— Вас слышу, вас понял, — раздается в ответ, — больше не повторится.

А в это время весь покрасневший от прилившей крови Борис Спицын представил девушку, ради которой пошел на первое в своей жизни нарушение летной дисциплины. Опершись руками о подоконник, смотрит, наверное, Наташа в небо. Замерли настороженные голубые глаза. Может быть, верхняя губа с родинкой вздрогнула от улыбки. Может быть, просто и ласково прозвучало сейчас его имя… Картина мгновенно исчезает. Снова проясняется доска приборов с белыми заостренными концами стрелок, словно их, прежде чем поместить под стекла, окинули в сметану. Перед летчиком небо, свободное от облаков, послушно расступающееся перед стремительной скоростью истребителя.

Подполковник Земцов приложил к мохнатым бровям ребро ладони и сердито покачал головой.

— Нет, вы только посмотрите, — обратился он к шагавшему рядом Оботову. — Как вам это нравится?

— Что такое? — удивился замполит, не наблюдавший за взлетом истребителей.

— «Бочку» сделал на три минуты раньше, чем положено. Где, я спрашиваю, нужно «бочку» вертеть: в зоне или над аэродромом? — Земцов погрозил летчику кулаком, будто тот мог его сейчас увидеть и услышать. — Ну, подожди, узнаешь у меня, где раки зимуют! Я покажу!

— Да кто сделал, Мочалов, что ли?

Земцов перевел глаза на Оботова. От подобного предположения он даже опешил.

— Ну нет. Как можно о серьезном человеке такое подумать? Если уж командир эскадрильи своевольно начнет «бочки» вертеть, так мне только в отставку проситься останется. До этого у нас еще не дошло. Спицын отличился! Передам, чтобы шел на посадку!

Командир сделал решительное движение к радиостанции.

— Товарищ командир, — окликнул замполит, — а может, не стоит? Поломаем всю организацию летного дня. Пусть выполнит задание, а потом и накажем. Ведь это у нас за два года первое нарушение летной дисциплины.

— И последнее! Не будь я Земцов! — горячился подполковник, но возмущение его постепенно угасало. — Ладно, пусть продолжают полет, — заключил он сердито, — но без взыскания не обойдется. Я с ними сейчас свяжусь; может, Спицыну пришла идея и на маршруте что-нибудь отчудить…

Подполковник потянулся за микрофонной трубкой. Мочалов быстро отозвался на вызов. На вопрос командира полка: «Как ведет себя ведомый?», майор ответил, что условий полета больше не нарушает.

Земцов успокоенно отошел от радиостанции.

— Кажется, угомонился, — сказал он облегченно. — Эх, и молодежь, всегда над ней нужна твердая командирская рука. Особенно, когда пилотажные вольности в голову лезут…

Было ясное утро со свежим ветром и крепким пощипывающим морозом. Небо на востоке горело яркими красными отсветами. Холод пробирал даже в унтах. Земцов и Оботов расхаживали вокруг стартовой радиостанции. После взлета пары истребителей наступил перерыв. Следующая группа должна была подняться после двенадцати часов.

— Завтра будто среда, товарищ командир, — сказал Оботов.

— И что из того? — скосил на него глаза Земцов.

— По плану намечен ваш доклад для летно-технического состава — о Берлинской операции.

— Дошел намек, — улыбнулся командир. — Вы интересуетесь, готов ли я? Сделано порядочно, Павел Иванович. Первый вариант, который вы читали, исчеркал. По-моему, теперь стало получше. — Земцов потер перчаткой замерзшие щеки и прибавил: — Но было бы отлично, если бы вы еще разок пробежали доклад перед тем, как мне показываться на трибуне. Ум, говорят, хорошо, а два лучше.

— Договорились, — согласился замполит, но тотчас же поморщил лоб, словно что-то припоминая. — Да, вот еще что, — спохватился он, — все забываю у вас спросить: как семейные дела у Цыганкова? Я делаю вид, будто ничего не знаю про его личные неурядицы. Дело это тонкое. Тут сочувствием да широкой оглаской не поможешь, а только напортить можно. Раз он открылся только вам, вам и удобнее заниматься этим.

— Что верно, то верно, — согласился Земцов. — Вчера беседовал с Цыганковым. Он же у нас немного скрытный. Спрашиваю, как дела, улыбается, и одно лишь слово: «Порядок». Помолчал и говорит: «Мы с коммунистами решили теоретическую конференцию о полете в сложных метеоусловиях провести». Я пожал плечами — и напрямик: «Не про теоретическую конференцию тебя спрашиваю, Гриша. Дома у тебя как?».

— А он что же?

— Нахмурился. «Не хочу сейчас об этом говорить, товарищ командир. Кажется, что-то изменилось. Я лучше вам после, через неделю-две, расскажу». На том и кончился разговор. Думаю, тревожить расспросами Цыганкова пока не стоит. Подождем, может, все образуется…

— Согласен, — одобрил Оботов, — в чужую личную жизнь командиру вмешиваться — это все равно, что по тонкому первому льду через реку идти. Очень и очень большая осторожность нужна. — Замполит сунул руку в карман своей меховой куртки, достал пачку папирос. — Угощайтесь «Казбеком». Московский.

Земцов взял папиросу, подул в мундштук, но закурить не успел. Затрещал телефон, и в прямоугольнике двери стартовой радиостанции показалось круглое румяное лицо дежурного радиста.

— Вас просят, товарищ командир.

— Кто там еще?

Земцов тяжело взобрался по ступенькам в кузов автомашины, приложил трубку к посиневшей от холода гладко выбритой щеке. Лицо его имело выражение, свойственное человеку, успевшему за день сделать пятнадцать дел и собирающемуся прибавить к ним шестнадцатое, но еще не знающему, каким оно будет. Лицо Земцова не было равнодушным, но и не было нетерпеливо ожидающим. Скорее всего оно было деловым, озабоченным, и только. «Что же, — говорил спокойный рассудительный взгляд черных глаз, — я и это шестнадцатое дело готов сделать не хуже, чем первые пятнадцать». «Вероятно, это начальник КЭЧ звонит, — подумал Земцов, — по поводу батареи, которую вчера не успели починить в шестом корпусе. Сейчас я его пропесочу!»

— Кто там еще? — Земцов взял трубку. — Да, да, слушаю! — крикнул он и сразу насторожился.

Минуту длилось молчание. Потом в трубке послышался далекий и, как всегда, спокойный голос генерала Зернова, четко произносивший каждое слово.

— Я вас слышу, товарищ генерал, — громко сказал Земцов, очевидно, в ответ на вопрос о слышимости. — Есть ли у нас кто в воздухе? Майор Мочалов и лейтенант Спицын идут вдоль главного хребта по маршруту. Что, что? Послать их в квадрат пятнадцать-десять? Но ведь это же переваливать главный хребет? Что? Немедленно выполнять?.. Где, в этом квадрате?.. Слушаюсь!

По лицу командира полка красными пятнами прошло волнение. Рука, положившая телефонную трубку, затеребила узкий ремешок планшета. Нет, уже не было на этом лице обычной деловой озабоченности. В больших черных глазах под разлетом мохнатых бровей горела решимость, голос звучал строже и требовательнее, чем обычно.

— Вызвать Мочалова! — приказал он радисту и отбросил незажженную папиросу. Земцов наклонился к Оботову и негромко сказал: — Иностранный самолет нарушил границу и углубляется на нашу территорию.