У городовых, впрочем, и так хватало дела: на углу Садовой у извозчиков получился затор, и улица была почти забаррикадирована. Пришлось задержаться, а заодно узнать новости:

— Это турки стреляют, я только что из порта. Эстакада — вдребезги, чтоб мне так жить! И французский корабль потопили.

— Не может быть, чтоб турки! Мы же с ними не в войне!

— Ой, мадам, вы хочете, чтоб они раньше объявили войну? Так они ее объявят часом позже! Им, нехристям, все одно. Где вы видели, чтоб у турок были манеры?

— Батюшки, только турок нам и не хватало! Свят-свят-свят…

— Поберегите нервы! Их моментально отобьют.

— Не скопляться, господа, не скопляться! Да вороти ей оглоблю вправо, болван!

— Не кричите, ваше благородие, она у меня лошадь с фантазиями…

Назавтра вышли газеты. «Обстреляны Одесса, Новороссийск и Севастополь… Вероломное нападение турецкого флота…Россия принимает вызов…» Еще через неделю было объявлено о блестящих победах на Турецком фронте, и что армия, почти не встречая сопротивления, продвигается вглубь Турции.

— Что ж, давно пора было решать дело с Константинополем и проливами, — говорила в гостиной у Петровых Нина Борисовна, ставшая теперь неугомонной патриоткой.

— Тут еще может быть проблема с союзниками, — задумчиво тянул Сан Саныч.

— Ах, что вы! Что б эти союзники без нас делали? Чей бы сейчас был Париж, если б не наши на Западном фронте? — горячилась Нина Борисовна, разминая дежурную папироску.

— Вот, теперь еще один фронт. Не надорваться бы, — вздохнул Иван Александрович. Он заметил, что после смерти Сергея все чаще берет на себя роль скептика — будто брат завещал ему свой образ мыслей. Тут уж возмутился Дульчин:

— Так ведь что прикажете делать, раз они сами напали? Сдать им, что ли, было Одессу? Сколько пишут про немецкие зверства — не хватало нам еще турецких? Господа, мой коллега Самарин подо Львовом сейчас с полевым госпиталем, он мне такое описал!

— А что? Что? — встревожилась Мария Васильевна, и Дульчин понял, что совершил оплошность: последнее письмо от Павла было как раз из-подо Львова.

— Да все то же, голубушка Мария Васильевна… ничего нового, в сущности… от немцев чего же ждать. Да вы не волнуйтесь, наша армия никогда не была такой мощной. Лучшие люди — все ведь там, на фронте. Цвет России! — Дульчин любил выражаться красиво, а впрочем, до отступления 1915 года это не звучало странно: вся интеллигенция говорила и писала о войне несколько выспренно.

— Цвет-то цвет… — покачал головой Иван Александрович, — да вот тыл бы не подвел.

— Уж постараемся не подвести, мой друг, — поднял на него красные от недосыпания глаза Дульчин, и Иван Александрович понял, что совершил бестактность.

Анна и Зина получили долгожданные назначения в один день: Зина на санитарный поезд, перевозивший раненых с Западного фронта, а Анна — в 7-ой передовой отряд Всероссийского Земского Союза, командированный на Турецкий фронт. Хоть и жаль было расставаться, но Анна понимала, как неслыханно ей повезло: на ответственные участки обычно брали только сестер Красного Креста. Они считались кадровыми, опытными, а сестры военного времени — недоучками. Анне подчеркнули, что для нее делают исключение. Это было и лестно, и обидно одновременно. Они сфотографировались в ателье Бруевича на прощанье: странно похожие в косынках, закрывающих шею и лоб, улыбающиеся, двадцатилетние. Анна знала, что Зина пошлет карточку Павлу, и огорчалась, что на снимке у нее вышел широкий нос и какие-то тени под глазами. А впрочем, не переделывать же было!

Все складывалось не так, не так и не так, как Владеку хотелось. А все из-за того, что он поторопился. Союз городов был все же штатской организацией, и отношения его с правительством и с армией были не вполне ясны. Деятельность его допускалась, но ко всем инициативам неведомое Владеку начальство, координирующее сложную машину военной медицины относилось с некоторым подозрением. Да и сама спешно организованная структура Союза городов была полна неразберихи. Вышло так, что Владек оказался, во-первых, на тыловом санитарном поезде, а во-вторых, рейсы были из Москвы в Тамбов, или в Ярославль, или в Саратов. Владек подозревал в этом некий умысел. Наскоро набранные добровольцы-студенты, которые даже не сняли студенческих фуражек, а так и носили их с солдатской формой — вольность, в Действующей армии бывшая бы недопустимой — видимо, не вызывали особого доверия как потенциальные бунтовщики и пропагандисты. Вот их и оттирали в тыл, подальше от передовой. Где-то там уже взяли Львов, и все повторяли имя Брусилова. Уже армия Самсонова двигалась к Мазурским озерам. Уже зловеще грянули известные раньше только из географии Сольдау-Танненберг, а Владек все таскал ведра с кипятком да щами. Это требовало почти цирковой ловкости: два дымящихся ведра, две руки — и бегом, чтоб не остыло, а еще же надо как-то открывать-закрывать двери из вагона в тамбур, и опять в вагон, а поезд дергает на стрелках, а вагонов, что насквозь пройти — как кому повезет. Владеку, надо ли говорить, не везло: и по сорок две, и по сорок шесть дверей ему доставалось в одну сторону. Зачем, черти б их взяли, в каждом вагоне столько дверей, да еще разной конструкции?

— Напишите, что мальчика Вову

Я целую, как только могу,

И австрийскую каску из Львова

Я в подарок ему берегу…

— раздавалось пение под гитару из офицерского вагона. Видимо, пел легко раненый, потому что голос был здоровый, без натуги и придыханий. А Владек торопился мимо — в свой солдатский, к своим сорока. Половина лежачих, а иногда и больше — и за всеми присмотреть.

От медсестры Залесской, с глазами испуганной девочки, мало было толку. Она до сих пор, меняя перевязку, боялась сделать больно, и жалостно было смотреть на ее робкую суету. Владек из себя вышел, когда она побежала было к старшему врачу из-за вполне благополучного раненого. Как же, неожиданно поднялась температура — а вдруг гангрена? И все это даже не проверив повязку. Правда, повязка была сложная: глухой гипс, и ее не предполагалось менять в поезде. Владек не выдержал и скомандовал сестре оставаться на месте. Она послушалась (тоже хороша!), а Владек загипсованное плечо просто обнюхал: если пошел воспалительный процесс, то нет ничего проще, чем определить по запаху. Очевидно было, что с раной все в порядке, а тогда не надо было семи пядей во лбу, чтобы сообразить, отчего температура. Перекинувшись несколькими словами с раненым, он подошел к Залесской и сказал нарочито грубо:

— Да у него запор шестой день! Куда вы смотрите, медсестра? Что, старший врач должен клистиры ставить?

Прозрачные, немного лисьи глаза Залесской стали еще больше, и было ясно, что вот-вот уже из них польется. Так что Владек только буркнул:

— Предоставьте мне.

Залесская поняла это расширительно, и предоставила Владеку чуть не всю свою работу в этом вагоне. Он не сердился: медсестер в поезде было мало, и ей хватало возни с другими. Да ему и нравилось быть полновластным хозяином дела, только бы никто не мешался. Вагон его был всегда надраен до блеска, люди накормлены и напоены вовремя, все обмыты, за перевязками и лекарствами Владек тоже следил сам. Конечно, старший врач Коротин заметил, что санитар Тесленко превышает свои полномочия, но только поощрительно хмыкал, проходя по его вагону. Почти все санитары поезда были студенты, но медик только один, и Коротин, будь его воля, сразу Владека произвел бы в фельдшеры, а пока подчеркнуто держал на особом положении. Владек это знал, и тем более его раздражало, если раненые просили позвать «сестрицу». А они звали, с непонятной настойчивостью.

Снег залеплял черные окна, поезд шел по такой глухомани, что не видать было никаких огней. А тот, с крайней койки, с рязанским выговором, все стонал, что рука чешется, и требовал, чтобы пришла Настя. Владек даже не сразу понял, о ком идет речь, он никогда не интересовался именем этой Залесской. Но каприз больного ему выполнить пришлось, пока тот не перебудил весь вагон.