Но Андрейка шел уверенно, разбирая путь по только ему понятным меткам на ноздреватых стенах. Вот уж не думал Яков, что так неожиданно найдется старый дружок. А что особенного: Одесса — большая деревня, почему бы людям не встретиться. Андрейку революция выпустила из тюрьмы, где он отбывал небольшой срок за контрабанду. Теперь он вместе с революцией ушел в подполье. И оказался сущей находкой: куяльницкую часть катакомб он знал, как Яков Коблевскую улицу. Правда, на все просьбы начертить план он придуривался:

— Я по науке не умею, я только так знаю.

Но когда понадобилось расширять подземное хозяйство, он охотно вызвался показать хорошие места, и даже новые выходы. Узкоплечий и гибкий, он совершенно бесшумно шагал по неровному полу, а Яков следовал за ним, не забывая прикидывать: пройдут ли тут типографские станки, или придется разбирать. Он подозревал, что Андрейка намеренно петляет, чуть ли не идет кругами. А может, это только так кажется. Под землей Яков сразу терял чувство направления.

— Во, видал? Годится?

Яков от восхищения втянул воздух сквозь зубы. Камера была огромная, тут даже на душу не давило. Ему пришлось поднять лампу повыше, чтобы высветить свод. И тут было сухо: обрывок какой-то давней газеты, который Яков заботливо поднял, нисколько не отсырел.

— Ну-ка посвети.

Это были «Биржевые ведомости» за 1904 год.

— Идеально! Самое место! Ну, брат — полцарства за такое дело!

— Сразу или по частям? — деловито осведомился Андрейка, и оба засмеялись. Главный сюрприз был, оказалось, впереди. Небольшая галерейка, которую Яков и не заметил, свернула четыре раза, круто взяла вверх и вывела в другую камеру, поменьше. Тут стоял ощутимый слабый гул. Яков вздрогнул: ему тоже мерещились обвалы.

— Это море, чудак-человек! Гляди.

Шагов пятьдесят по узкому коридору — и Якову по ноздрям ударило свежо и влажно: выход! И какой выход — в обрыв, уплетенный дроком, мечта контрабандиста! Маленькая бухточка мирно плескала лунной дорожкой: уже стемнело, оказывается.

И только на обратном пути они увидели в меньшей камере несколько саквояжей, аккуратно сложенных у стены.

— Это твои, Андрейка?

— Не. Похоже, конкурент завелся. Кто ж это нашел местечко? Его только Устиныч знал, так он уж два года как помер.

Яков открыл верхний саквояж и присвистнул. В кожаный мешочек были уложены золотые червонцы, а под ним — еще такие же мешочки, с кругло выпирающими боками.

— Положь на место и не чипай! — строго сказал Андрейка. — Либо это серьезные люди с контрабанды, либо сам Беня Крик с его мальчиками. Смываемся отсюда: застукают — пристрелят, как курчат.

— Это надо реквизировать. В пользу партии.

— А ты что, при шпайере? Так и не суйся. Валим потихоньку.

В ту же ночь вооруженный отряд доверенных людей отправился на реквизицию. Андрейка оказался прав: «шпайеры» пригодились. Уж очень удобная была ночь: лунная, и хозяева саквояжей заявились под конец реквизиции. Кто они — узнать не удалось. Просто шарахнули выстрелы из темноты, и в темноту же грянули ответные. Когда все кончилось, в галерейке остались четверо убитых: трое молодых людей в приличных пиджаках и полосатых брюках и товарищ Охтинский.

Андрейка шипел от боли на полу: ему угодило в бедро, по счастью, навылет. Вынести его и перевязать было не проблемой, но куда девать теперь? Не в госпиталь же Центральной Рады! Впрочем, почему бы и нет? Нападение бандитов на улице — дело житейское. Но могут начаться выяснения, стреляли ли на той улице, да когда. Немцы — народ дотошный. И тут Якова осенило.

Утром в дверь Петровых позвонили, и по просьбе Якова заспанная Даша разбудила Максима. Нельзя сказать, что он обрадовался, увидев бывшего приятеля. За два месяца большевистской власти Яков почти не появлялся на своей квартире: дел было невпроворот, он и ночевал в штабе. Но если б Максим его встретил, то нашел бы, что ему сказать. А тут — сам пришел!

— Что тебе надо?

— Максим, нет времени объяснять. Не сердись, мы потом поговорим. Надо спрятать одного человека. Он ранен, понимаешь?

— Я с большевиками больше дел не имею.

— Да не большевик он! Говорю тебе — потом расскажу. Андрейку помнишь?

Максиму даже не пришлось объясняться с домашними. Какая же либеральная семья, при всех антипатиях к красным, выбросила бы на улицу раненого, хотя бы и большевика? Или выдала бы его украинско-немецким властям?

— То украинца прятали от красных, теперь наоборот… Кого еще Бог пошлет? — посмеивался Иван Александрович.

Андрейку, детского приятеля Максима, старики Петровы прекрасно помнили: вертлявый черноволосый мальчишка, явный уличный босяк, осторожно, стесняясь, ходил по комнатам. Чтоб не ударить лицом в грязь, все незнакомые предметы он комментировал одинаково:.забавная безделушка… В том числе и микроскоп Павла, и Зинин трельяж. Так эта забавная безделушка. и стала поговоркой в семье.

Теперешнего Андрейку деликатно ни о чем не расспрашивали, поместили его в бывшей комнате Павла, и старый добрый Дульчин назначил необходимое лечение и уход. Марина меняла ему перевязки, Мария Васильевна то и дело заглядывала позаботиться, чтоб не скучал, а Даша приняла под крылышко, как прежнего парнишку-безотцовщину. Она в свое удовольствие кормила его киселями и кашами и распекала за попытки встать.

Настроение у Петровых было приподнятое: приехала Анна — невесткой теперь, и с внуком! Павлика сыночек, и до чего похож! Обе семьи и до того сблизились по-родственному. Одинаково и вместе изводились тревогой за без вести пропавших, давно уже не имели секретов друг от друга о тех, кто нашелся. Упоминая Владека, все кивали друг другу многозначительно. Про Павла дошла окольная весть, что он в войсках Врангеля, и это было еще одной семейной тайной. Время ненадежное, кто знает, что будет дальше?

Когда немцы стали поспешно эвакуироваться, увозя какие-то склады, никто не удивился. К концу 1918 года удивляться в Одессе было уже не принято.

— Пальто.

Рахиль без слова сняла коричневое, еще Моисеем подаренное, австрийское пальто, в талию, с меховой оторочкой. И зачем ей понадобилось затемно засиживаться у мадам Кегулихис? Просто от одиночества: дети дома и не показываются, повязались с большевиками на свою голову — так теперь прячутся где-то у своих. Вот теперь она и имеет историю: улица черная, пустая, а патрули аж на Старопортофранковской, не докричаться.

— Мухту. Колеса.

Что такое колеса, Рахиль не поняла, но паскудник недвусмысленно указал дулом пистолета на ее ноги. И ботинки, еще почти новые, пришлось снять. Путаясь в шнурках, Рахиль беззвучно, одними губами, посылала проклятия той поганой бабе, что родила такого бандюгу, и всем ее родственникам, и от души пожелала самому выродку семью семь болячек в печенку, и чтобы он в море утопился.

— Теперь цалуй!

Рахиль, губами, еще не остывшими от проклятий, коснулась его гладко выбритой, пахнущей парфюмерной лавкой морды.

— Туда же, цаловаться лезет! — с шиком сплюнул грабитель и не спеша смылся в темноту.

Патруль добровольческой зоны был сам себе не рад, когда остановил клокочущую от возмущения Рахиль у освещенной фонарями перегородки из венских стульев, связанных веревкой.

— Пропуск, мадам!

— У вас что, глаза повылазили? Какой пропуск может быть у раздетой женщины? Вы имеете грабителей на улицах, а люди должны иметь пропуск? Вы посмотрите, как надо мной надругались!

Рахиль приподняла босую, в порванном чулке ногу, чтобы этот идиот в погонах мог рассмотреть. Патруль уже и поверил, что пропуск был у Рахили в отнятом пальто, и готов был пропустить, но она не раньше ушла, чем высказала все, что думала, про этот балаган, который называется городскими властями и позволяет раздевать порядочную женщину среди бела дня.

— Вот и ходили бы среди бела дня, — вяло огрызался молоденький офицерик. — И вас ограбили в польской зоне, что ж вы к нам со своими претензиями?