— Сантименты, товарищ Гейбер? Вот не ждала.

Но Яков видел, что ей было приятно.

Три дня по городу шла пальба. То гайдамацкие курени Центральной Рады прорывались к центру на броневиках. То их отбрасывали. Грохотала артиллерия, и непрестанно, изматывающе выли заводские гудки. Потом стихло: большевики взяли власть. Начались грандиозные похороны убитых бойцов. Красные флаги и черные ленты вились по улицам. Скорбно взвывали оркестры, говорили ораторы. Товарищ Чижиков, высокий и суровый, в кожанке, держал речь с того самого автомобиля со скорострельной пушкой, на котором он брал вокзал.

— Товарищи. Сегодня мы хороним лучших сынов трудового народа. Смерть врагам революции!

— Смерть! Смерть! Смерть! — отзывалась толпа. Вся одесская Красная гвардия была тут. И рабочие-металлисты. И революционные матросы. Обыватели попрятались по домам. Ну-ну, пускай пока прячутся. А товарищ Чижиков все говорил, и Римма восторженно смотрела на него. Она была рядом, в том же автомобиле, и ей было начинать пение. Интернационала… На следующий день начались расстрелы врагов. И сколько успели до весны — столько успели.

— Гайдамаки! Ванда, теперь уж точно! Серденько, дожили!

Снова была стрельба, и уже грохотало с Куликова поля. Иван Тимофеевич, дочерна осунувшийся, в затертом кашне, обнял жену и закружил по комнате. Как они прожили эти месяцы? Как они выжили? Уж инженер Тесленко, хорошо известный на железной дороге, в число врагов революции безусловно входил. Кто мешал ломать стрелки? Кто в забастовки организовал работу ремонтной бригады? Но, когда пришли его арестовывать, он по счастью был у Петровых, а потом у них и прятался большую часть времени. Ванда Казимировна продала некоторые вещи дворницкой жене, Антось, пока не организовали профсоюзы, подрабатывал грузчиком — и продержались!

— Да точно ли гайдамаки? Говорили — австрийский корпус…

— Да пусть хоть сам черт! — засмеялся Иван Тимофеевич и выглянул в окно. По влажному булыжнику подпрыгивали грузовики. Уходят, уходят!

— А где Антось, Ванда?

— За хлебом пошел.

Ванда Казимировна, медленно бледнея, смотрела на мужа.

— Давно?

— Час назад.

На время всякой стрельбы все лавки привычно закрывались, и оба знали это.

Анна едва удерживала возбужденного малыша на коленях: он пищал и порывался к лошадке. Неужели они дома, в Одессе? Как все похоже — и непохоже! Выщербленные пулями фасады, многие окна забиты фанерой. А вот знакомые львиные морды, у одного льва теперь нос отбит. Дама идет, одна нога в галоше, другая в туфле. Двое мальчишек с натугой тянут ведро воды, и она расплескивается.

— Семачки! Горячие-жареные! С верхом стакан — пятьдесят карбованцев! — голосит веселая баба в рыжей шинели.

Извозчик вез по Пушкинской, потом свернул на Дерибасовскую. На углу стояла кучка солдат в немецкой форме, и Анна поежилась. Что они в Киеве — было как-то не так странно. Но дома? Отсюда Павел уходил с ними воевать. Платаны королевски роняли подсохшие вырезные листья, и один упал в пролетку. Олег сразу занялся им: все красивое он тянул в рот.

— Сынок! Это Одесса!

— Дай! — радостно откликнулся Петров-младший.

Анна, задыхаясь, подымалась по ступеням. То ли малыш тяжелый, то ли баул руку тянет? Да мало ли отчего можно задыхаться, возвращаясь в родной дом через почти четыре года? Кто ей откроет дверь? Но, видимо, всяким злоключениям положен предел, потому что дверь открыла мама.

— Ануся! Я знала, что сегодня: ты мне снилась!

И вот уже папа ее обнимает. Как постарел, бедный. А мама — ни капельки, только седая. А Олег, смущенный общим вниманием засунул оба кулака в рот и на всякий случай сел на пол.

— А Антось? Где Антось?

Антось был далеко. Красавец Серко бодро топтал тронутый ночным заморозком ковыль, степной ветер веселил сердце, а их отряд, отбившийся почти без потерь, шел на соединение с конницей Котовского.

— Ты не плачь, Маруся, будешь ты моя! — лихо оторвал Грицай, и отряд согласно подхватил песню, и кони пошли с приплясом в такт. Всего лишь полгода прошло, как Антося, случайно раненого в уличном бою, прихватили с собой отступающие красногвардейцы. Показалось кому-то, что он похож на комиссарова писарчука, ну и перепутали. Пожилой фельдшер Степан привел его в сознание, и он же не дал пустить паренька в расход, когда выяснилось, что не того спасли.

— Ото не дам, чорт вашому батьку! Свой хлопец, я вже бачу!

— Шо ты бачишь, дурень? Буржуенок, хочь понюхай его! И сапоги справные, как на меня шиты. Тягай его с телеги без разговору!

— Ото буде тоби буржуенок по-нашому балакаты! А ну, скажи им, сынку!

Антось, конечно, знал украинский язык — от отца. В отряде говорили по-всякому, но треть примерно была украинцев, включая командира Пивня. Он грузно наклонился над Антосем и, сдвинув почти сросшиеся брови, спросил:

— Як фамилия?

— Тесленко, — шевельнул губами Антось.

— Так шо ж я, Тесленок не знаю? Та у нас в Лышне чотыри хаты Тесленок було! А зачислить хлопца у в наш революцийный отряд, а дать ему шаблюку и коня, шо от Довбаля остався! А ты, Степан, доглядай его, нехай очухается.

Так решилась судьба Антося. А через пару месяцев он отличился в разведке отчаянной смелостью, и Пивень лично пожал ему руку. Он уже не мыслил себя в ином качестве, ему казалось, что вся его предыдущая жизнь к тому и вела. Ну да, он всегда был за красных, а теперь наконец началось настоящее дело, и он в этом деле — красный кавалерист. Его все еще тянуло в рост, чуть не на вершок он вымахал за эти полгода.

Седоусый Степан привязался к нему, пока выхаживал, и называл не иначе как сынку. Однажды, во время ночного привала, он рассказал Антосю, как собственного его сына запороли шомполами деникинцы.

— До кости мордували. Вже вин помер, а воны ще били. Говорил он медленно и спокойно, но свет от костра изменял его лицо на свой лад. И такая тяжелая ненависть была в этом лице, что Антось почувствовал, как и в него переливается: бить гадов. До одного. Чтоб и на приплод не осталось.

А через неделю в неожиданной стычке убили Пивня. Антось видел, как он откинулся навзничь в седле, и красное потекло по его горлу, и конь понес его командира куда-то в закат и в смерть. Были еще потери, и с каждой из них твердело сердце: в этом смертельном бою были «мы», и «они», и из «них» ни единого не пощадил бы Антось. И только усмехался, когда кто-нибудь из «них» попадался живьем, и хлопцы, жалея пулю, забавлялись шашками, пока не надоедало рубить кровавые ошметки. Сам он в таком не участвовал, но не из сантиментов каких-нибудь. А просто берег тот запас ярости, что нес его в каждую атаку: в тот счастливый бешеный полет, где уже не было разницы между смертью и бессмертием.

Тесленки никогда больше не видели сына, и не знали, где он и жив ли. Но он жил еще долго, до самого взятия Перекопа. К тому времени он был уже командиром полка, и погиб как мечтал: с обнаженной шашкой и на скаку. Уже откатился бой, и красная конница шла по Крыму, а гнедой Орлик, заменивший Антосю захромавшего Серка, все топтался над лежащим хозяином и трогал мягкими губами его открытый атакой рот. Хозяин почему-то становился все холоднее, и Орлик волновался и дышал на него, стараясь согреть. Но к вечеру Орлику стало страшно: от Антося потянуло чужим, и он был совсем твердый, и если бы сейчас его рука схватила повод — Орлик взвизгнул бы и умчался в степь. Он еще походил кругами, но уже не прикасаясь к хозяину. Потом шумно вздохнул и побрел — в том направлении, в котором Антось дал ему последний посыл.

Карбидная лампа мерзко воняла, и кроме того занимала одну руку. Знакомые переходы кончились, теперь ощутимо спускались вниз. Однако ход был хороший, широкий, и почти не надо было наклонять голову. Яков втихомолку радовался: чего он терпеть не мог в катакомбах — это узких крысиных лазов, где иногда надо было и на четвереньках. Когда тяжелый свод вдруг касался его спины, Якову приходилось собирать всю волю, чтобы не сорваться в истерический крик. Некоторые вообще не могли работать под землей: начиналось нервное задыхание или припадки ужаса. Таким все мерещилось, что их вот-вот завалит, или уже завалило выход наверх — и теперь не выбраться. Яков сам видел здоровенного матроса, который сначала шел хорошо, а потом вдруг завизжал и стал биться головой о корявый ракушечник. Ни визжать, ни тем более бить по стенам в катакомбах не следовало: могло и действительно завалиться. Положим, не там, где они расположили склады, а вообще бывали случаи.