Он бросил трубку, выбрался из ванной в клубах пара, взмокший и раздраженный, к спящей жене. Укладывая ее, он не стал снимать одежду — раздевать ее в середине дня показалось как-то непристойно, — только стащил туфли перед тем, как похоронить ее под одеялами в бессознательном состоянии до начала нового дня. Ее одурманенное тело лежало сейчас мертвым грузом, закутанное в одеяла, будто в саван. Он потряс ее за плечо, потом за плечи.

— Проснись, — сказал он. Она не проснулась. Он был сам по себе.

Пришлось потрудиться. Он снял ее теплый жилет. Скинул одеяла и покрывала, содрал шелковую юбку до коленей. Вступил в противоборство с поношенными хлопчатобумажными трусами, которые она сохранила то ли из-за того, что Саймон не купил ей ничего взамен, то ли на память о прошлой жизни в обносках.

Два отяжеленных снотворным глаза следили за тем, как он сражался с телом, которому они принадлежали, будто за чем-то безвозвратно далеким.

— Ты сердишься, милый, — произнес сонно слипшийся рот. — Тебе помочь?

— Я сам, — ответил он, будто не желая ни с кем делиться заслугой в успешном проведении операции. Она пожала плечами, выгнула спину, чтобы отпустить одежду, которую он освобождал. Он рванул пуговицы на ее блузке, а когда застежка лифчика не поддалась, стащил всю конструкцию через голову. Голая, если не считать драгоценностей, Анастасия вяло раскинулась на матрасе без простыней и закрыла глаза.

Саймон же был сама деловитость; встав, освободился от одежды. Когда Анастасия опять открыла глаза, он складывал брюки. Она снова закрыла глаза. Прошло время. Она уснула.

Наконец восставшее, его тело навалилось сверху. Он втолкнул член в ее сухую вагину. Не просыпаясь, она взвизгнула. Видимо, ее муж принял это за стон наслаждения. Снова резко толкнул. Она всхлипнула? И еще один миссионерский толчок. Она закричала. Она кричала, пока он не вышел. Он посмотрел на нее, явно довольный своей работой.

— Ты уже кончила, Анастасия?

Она заскулила и, поскольку ложь была равносильна правде, одурманенно кивнула.

В ту ночь Анастасия не спала. Она лежала в постели, Саймон — рядом в испачканных трусах. Она пролежала почти восемь часов, без сна, ничего не делая, просто живая. Потом телефонный звонок разбудил их, и вместе с ним явились все подтексты нового дня.

Саймон отправился в душ. Она продремала эти десять минут одна, растянувшись под одеялами, еще хранившими тепло мужа. Он возвратился, завернутый в белое полотенце, пахнущий отельным шампунем и лосьоном после бритья той же марки, что предпочитал ее отец.

— Там дождь, — сказал он. — Поедем в Ватиканскую библиотеку. — Она кивнула и откатилась от него, чтобы втянуть в сон его слова. — Тебе надо принять душ, — сказал он, пересекая комнату и неодобрительно глядя в окно на скверную погоду. — Одевайся и поедем.

— Тыеще не одет, — заметила она, косясь из-под одеяла на его волосатую белую спину. Она не снимала линзы со вчерашнего дня и видела чернильную кляксу родимого пятна, которое он скрывал от всех под деловым костюмом — маленький продолговатый довод в пользу того, что она его знала, — а он в свою очередь мог любоваться ее фальшиво-голубыми глазами, своим очевидным притязанием на то, что он ее сделал.

— Мне надо почистить зубы, — сказал он.

— Мне тоже, — согласилась она и снова закрыла глаза.

Едва жена оказалась наконец в душе, Саймон позвонил вниз портье.

— Когда папарацци успели сюда прибыть? — спросил он.

В семь, сэр.

Сегодня в семь утра?

Вчера в семь вечера.

Я хочу, чтобы их здесь не было.

Мы не можем этого сделать, сэр.

Почему?

Газеты на нас не работают.

Ну да, зато вы на них работаете. Сколько они вам предложили?

Сэр?

Хотите получить еще больше?

Сэр?

Вы скажете им, что солгали. Скажите, что они заплатили вам слишком мало, что другие папарацци дали вам больше, но, поскольку идет дождь, вы готовы за отдельную плату посвятить их в эту тайну. Когда они заплатят, скажите им, что вчера мы не вернулись. Скажите, что мы распорядились отправить все наши чемоданы в Венецию. Назовите им пансион.

Они позвонят и проверят.

Вы позвоните первым и забронируете для нас номер.

Вы уезжаете, сэр?

Нет, если вы сможете обеспечить уединение моей жене и мне.

Она кинозвезда?

Она еще известнее.

Рок-звезда?

Писательница.

Анастасия положила руки Саймону на плечи.

— С кем ты говоришь, дорогой? — Влажная и прохладная на ощупь, она голышом села к нему на колени, приняла изящную позу и спросила: — Ты говорил о своей знаменитой жене?

Он повесил трубку. Она прислонилась к нему усталой головой, с волос капало. Он снял с нее старые роговые очки, которые она реабилитировала, пока отмокали линзы. Она закрыла глаза в ожидании поцелуя, но он снял их всего лишь внешности ради.

— Я пытался заняться делом, — сказал он ей так, будто разговаривал со своенравным служащим.

— Почему ты никогда не пристаешь ко мне, Саймон? — спросила она, разглядывая свои голые груди, которые ни один мужчина из тех, с кем она была раньше, не мог оставить в покое, в паре случаев даже успевая выучить ее имя. На самом деле Саймон тоже его не запомнил. Он назвал ее Анастасией,будто она святая, а потом обрек на целибат. Ее муж — бессемянный Саймон, и этой груди никогда не вскормить младенца. И если ему тоже нет дела до ее торчащих сосков, что же остается? — Я думала, тебе нравится мое тело.

— Угм. — Он приложил губы к той груди, что была ближе к его лицу.

— И…

Он поцеловал другую, как мягкую игрушку.

— Теперь тебе лучше? — Он погладил ее плечо. — Все равно вчера в постели было хорошо.

Она забрала очки.

— Там еще дождь?

Она встала с его коленей и отошла к окну.

— Подожди минутку, — сказал он, удерживая ее, когда она взялась за шторы. Он развернул ее к себе, ища, что бы поцеловать. Первым попалось ухо. Он прикусил мочку, которая после операции по удалению родинок перед свадьбой стала особенно нежной. Когда он закончил, она пошла в ванную чистить зубы и разглядывать отметину, оставив его всматриваться в окно и оценивать погоду.

Они вышли вовремя. Заказали такси в Ватикан.

— Нам надо съездить в Венецию, — предложила Анастасия, глядя в окно, пока они пересекали Тибр, — раз уж мы здесь так надолго. — Она повернулась к нему. Влажный свет лизал темные круги под сонными глазами. Анастасия накрасилась, но ограниченный косметический талант не дал закрасить ни эти круги, ни припухлость бессонной щеки, слишком долго касавшейся перьевой подушки. Девушка мучилась, как от похмелья, и выглядела нездоровой. Все привлекательное в Анастасии вытекло из нее почти мгновенно, обнажив плоть и кровь красоты. Она с тем же успехом могла быть уродлива: пределы погрешности привлекательностишироки, как поп-культура, а красота живет на самой грани вкуса, это необсуждаемое соглашение, компромисс с которым мог бы повергнуть тело в прах. Новообретенной красоте Анастасии в тот миг было что терять.

— Пользуйся румянами побольше, — сказал ей Саймон.

— В Венеции?

— Ты и в этом городе многого не видела.

— Я и в Сан-Франциско многого не видела.

— Я женился на тебе не для того, чтобы спорить.

— Я просто предложила. Может, действие моего следующего романа будет происходить в Венеции.

— Это уже было у Томаса Манна.

— А Франция уже была у Эрнеста Хемингуэя. — Сказав это, она в упор посмотрела на него, как ребенок, напрашивающийся, чтобы его отшлепали.

— Это разные вещи. Твой роман — другое дело.

— Почему?

— На нем твое имя.

— Оно будет и на том, венецианском. Если это все, что нужно.

— Эти романы тебе в голову ударили, Анастасия. Это недостойно.

— То есть ты завидуешь. Вниманию ко мне.