Пребывание в полярных морях не добавило Руалу Амундсену терпимости к человеческому окружению. Проходит немного времени, и он уже ссорится с норвежской колонией в Сиэтле, с городскими «трутнями». Вспыхивает «жаркая баталия», каковую он, не без гордости, описывает в одном из писем Херману Гаде. Поводом стало, собственно говоря, вполне невинное предложение вступить в ложу «Лейф Эрикссон». «Сколько раз эти Сыны Норвегии бывали у меня, но словом никогда не обмолвились о мишурной таинственности своего общества. И вот, когда мы втроем — я, Вистинг и Олонкин — пришли в клуб на официальную регистрацию, встретили нас алтарями, псалмами и прочей подобной чепухой, а вдобавок принялись разглагольствовать о том, как нам надо жить и как себя вести, да еще и потребовали соответствующих клятв, но тут я не выдержал, вспылил и по всем правилам искусства отчитал этих Сынов Норвегии, а было их сотни три. Затем мы — все трое — повернулись к ним спиной и вышли вон. Поэтому, как ты понимаешь, здешние городские трутни и я теперь не очень-то дружим».

Взаимоотношения с г-жой Вистинг тоже развиваются не лучшим образом. Она как-то не вписывается до конца в экспедиционное окружение, хотя и на кухне помогает, и за его приемными дочками присматривает. «Думаю, она будет рада уехать, и мы — Вистинг и я — тоже, — пишет полярник Леону в начале ноября. — Вистинг до некоторой степени отучил ее "важничать и чваниться", но, как я уже говорил, она не подходит».

Полярное море постепенно становится для Руала Амундсена мерилом всего и вся. Когда Леон нанял в новую команду первого пилота, сержанта авиации, он решил расставить точки над «i», хотя рабские условия контракта были прописаны вполне четко: «Нужно обязательнообратить его внимание на то, что ему — совершенно безропотно — придется выполнять любую работу: убирать собачье дерьмо и еще многое другое в таком же духе».

Весть, что полярник распорядился приобрести два самолета и нанять пилотов, не вызвала особого оптимизма в отечественных научных кругах, от экономической поддержки которых экспедиция отнюдь не отказывалась. По телеграфу Руал Амундсен отклонил увеличение контингента ученых; он бы предпочел лишнего мастера на все руки. Такой дока мало-помалу превращался для него едва ли не в идеал — человек, который все умеет, все делает, «безропотно» исполняет любой приказ.

Трем верным своим соратникам Начальник решил удвоить жалованье до 400 крон в месяц, новички же будут по-прежнему получать 200 крон: «Движущей силой должен, как и раньше, оставаться интерес». Пока русский и хортенец занимаются делами в Сиэтле, Свердруп — мастер на все руки с докторской степенью — обосновался в Вашингтонском университете, где вскоре обручится с некой американкой. Науке наконец-то улыбается счастье.

Собственно говоря, приемных дочек полярник намеревался отправить в Европу, в сопровождении бездетных супругов — судового маклера Хаммера и г-жи баронессы, — однако по зрелом размышлении возлагает эту миссию на канониршу Вистинг.

Буквально в каждом письме домой полярник давал Леону указания насчет девочек: прежде всего нужно снабдить обеих кожаными ботинками наподобие саамских чуней и следить, чтобы ноги всегда были сухие; далее, ни в коем случае не наказывать, а, напротив, воспитывать их исключительно лаской. Он прямо воочию видит Какониту в Ураниенборге, она играет в карты со старушкой Бетти. Что до Камиллы, то у нее обнаружился новый талант: «Она красивая и грациозная, так что, возможно, ей стоит заняться танцами. Она живет в танце и ни о чем другом не помышляет. Я записал обеих в школу танцев. Если у Камиллы действительно есть способности, она сможет продолжить образование в Копенгагенской балетной школе».

Внезапно, перед самым Рождеством, полярник принял решение и насчет себя самого. Он навестит «сэра Алекса Макензи, самого авторитетного специалиста по сердечным болезням во всем мире. На здешние обследования вполне полагаться нельзя, — пишет он Леону. — И возможно, Макензи вправду сможет дать мне хороший совет. Думаю, больше всего мне докучают последствия долгих темных зим. Вдруг он найдет для меня лекарство». Куда же полярник отправится за хорошими советами и укрепляющими каплями для своего больного сердца? Естественно, в Лондон.

Поскольку о разрыве отношений не было и речи, не исключено, что мысль о кардиологе принадлежала Кисс. Ведь ему необходим предлог. В письмах он не раз просил своего неугомонного друга Гаде наведаться к ней в новое «суррейское имение, где, как говорят, просто замечательно». Но зачем довольствоваться чужими рассказами, когда можно съездить самому и увидеть недосягаемые красоты собственными глазами?

Словом, компания отъезжающих увеличилась до четырех человек, и по окончании рождественских праздников из Сиэтла выезжают двое детей и двое взрослых. Кстати, с сиэтлеким Рождеством экспедиции «Мод» связана странная история — о рождественском подарке Вистингу.

В книге Одда Арнесена «Руал Амундсен — каким он был» подробно описано, как Амундсен якобы под строжайшим секретом переправил в Сиэтл некую вожделенную хортенку. А в рождественский вечер устроил самое настоящее шоу: «Внезапно раздвижная дверь столовой открывается, и — Вистинг не верит своим глазам! — рядом с Амундсеном стоит его жена. Амундсен с добродушной улыбкой соединяет их руки, наслаждаясь своим маленьким триумфом. Вот какой он был».

Г-жа Вистинг донельзя убивалась, когда весной 1922 года впервые прочитала в газете эту историю о рождественском подарке. «Скажите, разве газетам дозволено печатать собственные домыслы и вообще все, что заблагорассудится? — спрашивает Элиса Вистинг в письме управляющему делами экспедиции. — Ведь история о рождественском подарке Вистингу — ложь, от первого до последнего слова».

Как совершенно справедливо отмечает г-жа Вистинг, это ложь, однако по структуре своей — типичный плод воображения полярника, о чем говорят и секретность осуществления, и театральный эффект. Попутно газета поет хвалы верному Вистингу, опять-таки целиком и полностью в духе Амундсена. Хортенского мастера на все руки отныне будут изображать надежной опорой национального героя — достойным человеком, заменившим вероломного Хельмера Ханссена. Ради большого дела его жене придется волей-неволей мириться с ролью «маленького триумфа» полярника в мрачные годы поражений.

В целом план экспедиции «Мод» остался прежним. Речь, по сути, и на этот раз шла о повторении дрейфа «Фрама». В Сиэтле снаряжались для четвертой попытки дрейфа через Северный Ледовитый океан.

Правда, в Христиании Леон Амундсен нанял военных летчиков — лейтенанта Оскара Омдала и сержанта Одда Дала. А Управление морской авиации предоставило в распоряжение экспедиции два самолета «Сопуиз-Кэмел», которые сейчас проходили в Хортене соответствующую подготовку. Вместе с телеграфной станцией они вносят новизну в экспедиционное оснащение. Но в самом плане эти элементы ничего не меняли. Самолетам предстояло действовать с ледяных полей вокруг полярного судна, в первую очередь для рекогносцировки. В общем же все это должно было повысить интерес публики к экспедиции.

Уже после того как Руал Амундсен 5 января 1922 года покинул Сиэтл и взял курс на Лондон, окончательно формируется новая идея, и, мысленно попрощавшись со своей шхуной, полярник совершает решительный прыжок из старого времени в новую эпоху.

Уезжая, он поручает «Мод» заботам Вистинга, а свои дела передает Хокону X. Хаммеру.

В Нью-Йорк полярник прибывает вместе с двумя эскимосскими девочками (их этническая метаморфоза уже состоялась) и немолодой женщиной, уроженкой Хортона. Для несведущего наблюдателя они выглядели обыкновенной супружеской парой, которая дважды пала жертвой причудливой мутации. Но тут несведущих не было. Экзотические спутницы полярника возбудили в падком до сенсаций городе небоскребов горячий интерес. Позднее, в письме дону Педро, он пишет: «Интерес к девочкам был очень велик. Северо-Западный проход, Северо-Восточный проход, Южный полюс ни в какое сравнение с этим не идут. Отель, где мы жили, весь день находился в осаде».