Эту историю Сара слышала сто раз, но только сейчас обратила внимание: мать не упоминала ни о каких деталях или смешных эпизодах, связанных с тем, как она ехала в больницу, или с самими родами, — ничего такого, о чем обычно рассказывают женщины.

— А это очень больно?

— Больно?

— Ну когда ты меня рожала. И где ты была, когда начались схватки? Сколько все длилось? Ты никогда не рассказывала.

Джулия отвернулась и посмотрела в окно.

— Я… Я не помню. Это было так давно.

Ужасная печаль охватила Сару, когда она посмотрела на профиль матери. «О мама, большинство женщин помнят всю жизнь и до последней детали, как рожали своих детей».

— Мама… А имя Эвелин Кэтчем тебе ни о чем не говорит?

Почувствовав облегчение от перемены темы разговора, Джулия снова повернулась к Саре.

— Эвелин Кэтчем? Хм… Кэтчем… Кэтчем… — И отрицательно покачала головой. — Нет, не думаю. А что?

— Может, ты помнишь имя Эвелин Делакорт?

Глаза, которые взглянули на Сару, заставили ее сердце сжаться от боли. Последняя хрупкая надежда разбилась.

— Я… Я не знаю. Не помню.

Рука Джулии задрожала. Она отняла ее у Сары и принялась разглаживать платье. Глаза забегали, Джулия не смотрела на дочь, стараясь не встретиться с ней взглядом, потом уставилась на тапочки, купленные дочерью на прошлой неделе.

— Мама, посмотри на меня. Посмотри на меня. — Сара взяла лицо матери в ладони и повернула к себе, у Джулии не было другого выхода, и она глянула Саре в глаза. — Сегодня в Хьюстоне я встречалась с женщиной по имени Эвелин Кэтчем. Эвелин Делакорт-Кэтчем.

Джулия мучительно застонала, пытаясь вырваться из рук Сары. Глаза наполнились слезами, губы жалобно задрожали. Сару стиснула такая сильная боль, будто ее ударили кулаком под дых.

— Она моя настоящая мать, да? Это правда, мама? — Она спрашивала, а Джулия смотрела на нее через пелену слез, застилавших глаза.

— Зачем ты поехала, зачем ты говорила с ней? Ты никогда не должна была увидеть ее, никогда!

— О мама! — Сара до боли прикусила нижнюю губу. Значит, это правда. Значит, все правда.

— Я так хотела ребенка. Так хотела. А Эдгар хотел сына. И он винил меня во всем, говорил, что я виновата. Всегда и во всем. — Боль от воспоминаний застыла в глазах Джулии.

— Значит, ты меня удочерила, — тихо проговорила Сара, когда та замолчала.

Джулия кивнула.

— Эдгар прочитал о парах, усыновивших детей, у которых не было собственных. Он надеялся, что и мы сможем. Он согласился… Он пошел на это.

— Понятно, — пробормотала Сара, снова закрывая глаза, словно избавляясь от мук. Теперь многое прояснилось. Стало ясно до боли.

Сара отвела глаза от лица Джулии, а та уставилась в окно. Тоскливое отчаяние сдавило грудь Сары.

— Но почему вы не рассказали мне?

Сара ждала ответа, но мать неотрывно смотрела в окно, беспокойные пальцы без остановки дергали платье.

— Мам, ты меня слышишь? Ну ради Бога, почему вы мне не рассказали?

Джулия повернулась к Саре и заморгала.

— Я не могла. Это был секрет. Уилли взял с меня обещание молчать.

— Уилли? Дядя Уильям?

Грудь Сары сдавило, она задыхалась. Брат матери умер двадцать лет назад.

— Охо-хо… Он сказал, что папа выпорет нас обоих, если узнает, что мы его не послушались и ходили купаться в ручей. Он же нам запретил.

— Мама, нет, не сейчас! Вернись, послушай меня…

— Щ-ш-ш… Ты разбудишь Эмбер.

— Эмбер?

— Мою куклу. Баю-бай… Под окном шумят деревья, ветер их качает, баю-баюшки-баю, Эмбер засыпает…

Согнув руку, она взяла книгу, которую читала, и, как ребенка, принялась укачивать, мурлыкая тонким девчоночьим голосом.

Сара села на пятки, опустив плечи.

— О мама…

Джулия уже не слышала ее, продолжая раскачиваться и баюкать.

Чувствуя себя столетней старухой, Сара с трудом поднялась на ноги и вышла из комнаты, оставив там женщину, которую всю жизнь называла мамой и которая сейчас пела колыбельную воображаемой кукле.

В вестибюле, в дамской комнате, Сара сполоснула лицо холодной водой, отряхнула руки от капель и посмотрела на себя в зеркало.

О да. Как многое прояснилось. Например, почему она не похожа ни на кого из них внешне или по характеру. Почему ей всегда хотелось сделать что-то самой. С тех пор как Сара помнит себя, она стремилась жить не так, как они. Иначе. Лучше. По-другому. Вот почему она чувствовала себя чужой в семье.

И она поняла главное, что мучило ее много лет: почему отец так сильно презирал ее.

Сара поморщилась. Нет. Не ее отец. Слава Богу, кровь Эдгара Андерсона не текла в ее венах. И это радовало Сару.

Долгие годы она ненавидела отца. Боже мой! Как она его ненавидела! И все долгие годы ее мучило чувство вины из-за этого. Теперь наконец огромная тяжесть свалилась с плеч Сары.

Она понятия не имела, кто ее настоящий отец. Но он наверняка лучше, чем жестокий фанатик, который ее воспитывал.

Душа Сары рвалась на части. Вспоминая детство с его страхами и гнусностями, ей хотелось что-то разбить. О Боже, какие были ужасные годы, каждое утро она вставала с одной и той же мыслью: зачем она вообще появилась на свет? Но теперь, узнав, что все выпавшее на ее долю — рок, прихотливый поворот судьбы, она почувствовала себя еще хуже.

Ее обманули. Предали. Не один раз, а два. Первый раз — родившая ее женщина, а второй — женщина, воспитавшая ее и лгавшая ей столько лет.

Сара изучающе посмотрела на свое отражение в зеркале, впервые — другими глазами и с холодным рассудком. Неудивительно, подумала она, что лицо Эвелин Кэтчем показалось ей знакомым. Будто она смотрела на него двадцать лет подряд. Рурк Фэллон прав. Она — ее копия.

Копия своей матери.

Лежа в горячей ванне, Эвелин сумела привести в порядок растревоженные мысли, а потом встала и пошла в спальню.

Клубы влаги проследовали за ней из ванной, сопровождая благоуханием цветочного мыла, лосьона, талька — целого букета новой парфюмерно-косметической серии для ванны. Они назвали ее «Первородный грех» и собирались вот-вот выпустить на рынок.

Завязав потуже пояс на атласном халате цвета слоновой кости, Эвелин села за письменный стол у окна спальни. Она двигалась медленно, с королевской грацией и сдержанностью, ставшей второй натурой, но рука, потянувшаяся к золотому перу и открывшая дневник, дрожала.

«Я встретилась сегодня с ней.

С Сарой. С моей дочерью. Какое странное ощущение — смотреть в лицо тридцатидвухлетней уравновешенной молодой женщины, совершенно чужой, и сознавать, что когда-то я носила это дитя под сердцем. Да, даже очень странно, что я впервые за все эти годы вижу ее.

Когда она родилась, я не смотрела на нее. Не могла. Я помню, как лежала на столе, потная, задыхающаяся от боли и усталости, плотно зажмурив глаза и слушая ее крики. Крики, которые постепенно затихали, по мере того как медсестра все дальше уносила ее из родильной. Из моей жизни.

Я также помню, как сумятица чувств нахлынула на меня. Печаль, сожаление, гнев, вина… Но больше всего… облегчение. Благословенное облегчение.

Наконец все кончилось. Это единственное, о чем я тогда могла думать. Наконец все, что со мной произошло, я могла оставить позади и начать свою жизнь. Я снова была свободна, чтобы взяться за осуществление мечты.

А дитя — девочка, я слышала, как сказала одна из медсестер… ей будет гораздо лучше с кем-нибудь другим.

Может, эта мысль служила мне оправданием для успокоения своей совести? Я задавала себе этот вопрос тысячу раз — и до рождения ее и после, однако, если откровенно, я могу сказать: нет, это не так.

Сара не соглашается со мной, я не могу ее переубедить. Не могу, не раскрыв кое-что из прошлого, но я не хочу ранить ее еще больше.

Она такая ожесточившаяся, злая, сперва я думала: это из-за того, что считает себя обманутой судьбой, лишившей ее в жизни денег. Моих денег. Но я ошибалась. Я чувствую, здесь что-то иное, большее. Что-то более глубокое тревожит ее.