— Опять лишь частица правды.

— В чем же вся правда?

— В том, что повышенный интерес к личным взаимоотношениям есть важное знамение времени. Мы движемся к коммунизму, а коммунизм — прежде всего, новые отношения между людьми. И они, эти новые отношения, потихоньку, понемножку, по ниточке, уже устанавливаются, а старые — отмирают. Процесс невидимый, но по-своему болезненный, старое без боя, как известно, не уступает. Вот чем объясняется этот повышенный интерес к личному — там появилось новое, за него борются, чтобы оно крепло. Старые формы любви, которыми мы удовольствовались, наших детей не устраивают. Любовь становится иной, таково развитие, а не будешь же ты отрицать, что любовь — очень важная часть жизни молодежи.

— Этак ты договоришься, что мы и не любили вовсе.

— Любили немного по-иному, вот моя мысль.

— Ага, это и есть та самая философская абстракция?

— Она. Теперь слушай внимательней, ибо я залезу а историю, чтоб понятней… В основе отношений мужчины и женщины лежит физическая близость, такова биологическая правда — детей-то рожать надо, а без пары этого не сделать. Но и животные сближаются, специально человеческого тут еще нет. И на заре человечества, как мы учили в истмате, близость была, а любви не было, сходились и расходились, имени не спрашивая. Потом появляется семья. Что ее скрепляет? Общее хозяйство и воспитание детей. Сколько поэтических выражений славили эту суть семьи: «родной очаг», «родной порог», «клочок родной земли», «родная кровь», вообще — «родня», «свой хлеб», «своя ложка», «первенец-наследник» и прочее. А что говорили о любви? Пренебрежительно: «Стерпится — слюбится!» А почему? Да потому, что рожать детей, да варить пищу, да ковыряться в земле можно и без нежностей. Невеста часто до брачной ночи и не видала жениха — ничего, жили, семья была. Эта старая, экономическая суть семьи рухнула на наших глазах. Ты уже не печешь своего хлеба, нет у тебя клочка своей земли, и ложка, если обедаешь по столовым, не твоя, а общая, и дом не твой, а жактовский, и пропал родной очаг: не скажешь же ты, в самом деле, «родное центральное отопление», не прозвучит, правда? А семья, между прочим, остается. Что ее скрепляет? Любовь и дети. Вот она и появляется, любовь, как важнейший цемент семьи, более важные даже, чем дети. Без любви нет и не может быть современной семьи, она тут же развалится. Берешь уже не хозяйку в дом, а возлюбленную — разница! А способна ли любовь скрепить двух человек на всю жизнь? Старая, та самая — с первого взгляда, биологическое влечение двух полов, сколько о ней написано романов и стихов, это же неважный цемент, согласись, на жизнь его не хватит, хотя бы потому, что с годами сила влечения угасает, да и само по себе оно обманчиво и капризно. Вот обернись теперь к семье нашей юности: частнособственническая, хозяйская основа семьи разрушена или крепко нарушена, а любовь — в массе, не в единичных случаях — старая, простое влечение. Что отсюда следует? А то самое, что было, — семья легко создается и легко распадается. Ты вот один раз женат, мне тоже два раза не пришлось, а сколько у нас товарищей, что дважды, трижды женились? Пусть не большинство, но массовое явление, социальное явление — непрочная семья. Специально, чтоб скрепить пошатнувшиеся семьи, утяжелили развод. Но трудность развода — обруч механический, расходились без развода и жили врозь. А думал ли ты о том, что у молодежи нашей разводов и несчастных семей много меньше, чем было у нас, явление это — непрочная семья — как массовое пропадает. Они не враз сходятся, зато не просто и расходятся. Цемент — сердечный.

— Пожалуй, правда тут есть, — задумчиво сказал Курганов. — Но только в общем, самом общем — ты здорово утрируешь.

— Пойдем дальше. Без любви семьи нет, тут мы договорились. Но если любовь прочнее скрепляет семью, чем тридцать лет назад, значит, она сама стала прочнее. Что же ей придает прочность? Сила биологического влечения? Нет, конечно, хотя и она развивается, становится нежней и тоньше. Любовь чем дальше, тем больше опирается на попутные с влечением свойства, вырастает из всего их комплекса, не из одного полового позыва. А свойства эти такие — взаимное уважение, дружба, товарищеская привязанность, скажу больше — гордость друг другом. Когда-то два работника сходились, чтоб работать и спать совместно — получалась семья. Потом, бывало, просто бросались в объятия — тоже семья. А теперь соединяются друзья, искренние товарищи — новая форма семьи, причем, самая прочная, дружба, в отличие от полового влечения, с годами усиливается, а не ослабевает, все знают такое ее свойство. И теперь понятно, почему наша молодежь так копается в своих взаимоотношениях, все «выясняют отношения», а в загс не торопятся. Увлечься можно с первого взгляда, а почувствовать уважение, по-настоящему сдружиться — нет, с первого взгляда это не дается. Ты прав, что я страшно утрирую, но без этого мысль мою во всей общности не выразить.

— Дети, ты забыл о детях, — напомнил Курганов. — Семья без детей немыслима.

— Правильно, дети. Дети всегда будут, пока существует человечество. Но и дети в семье существуют по-иному, чем прежде. Прежняя прикованность к детям ослабевает, она перестает быть домашним игом, как часто бывало, — кругом ясли, детские сады, вот интернаты развиваются… Родители освобождаются от непрерывного прислужничества детям, эти грубо материальные связи отживают свой век, при коммунизме они вовсе отомрут, общество все шире берет на себя дело обслуживания и воспитания детишек! И, значит, дети, как важнейший цемент семьи, тоже перестают играть свою роль. Раньше, если в многодетной семье помирал муж-кормилец, семья нередко погибала, во всяком случае — шла побираться. Нелепо и думать, что похожее на это может произойти в нашем обществе. А раз материальные связи — хозяйственные и воспитание потомства — в семье ослабели, то укрепится она может лишь за счет внедрения более высоких духовных связей.

— Ты считаешь появление этих новых духовных связей типичным признаком нашего времени?

— Именно! Коммунизм не возникает готовым, он медленно и всесторонне растет — в технической революции на производстве, в изменении быта и психологии. Коммунизм — общество друзей, а не конкурентов и завистников.

Я присматриваюсь к нашим ребятам — они инстинктивно тянутся к высоким и чистым взаимоотношениям, они яростно ополчаются на грязное и обветшалое, на всяческое духовное старье, ошметки прошлого. В прошлом, случись с человеком несчастье, на него со всех сторон, как псы — рвать! «Падающего толкни!» — вот он, боевой лозунг старых обществ. А сейчас, кто попадет в беду, к нему спешат с помощью, сам не подозревает, что столько у него друзей, вчерашние недоброжелатели превращаются в искренних сострадателей. Как стали все на защиту Дмитрия, просто удивительно, а ведь он виноват, крепко виноват! Или — еще хуже — Леша… Наша юность — сколько убийств, нелепых смертей, драк, гибели от перепоя, как-то спокойно относились к этому, боролись, конечно, с несчастьями, но себя ответственными не считали за них. А поселок наш горюет, чуть ли не каждый себя винит, что не помог, не доглядел… Это новое явление, Василий Ефимович, такая всеобщая дружба и чувство ответственности, новое, ибо — массовое… И если попадется один, что стоит в стороне от общего волнения, считая по старинке: «мое дело — сторона», «моя хата с краю», на него обрушивается общественное негодование, хоть он конкретно ни в чем не виноват. Об одном таком особом случае я и хотел потолковать с тобой.

— Между прочим, я подозревал, что где-то в твоих отвлеченных рассуждениях скрывается конкретность. Слушаю — что за случай?

— Речь о Мухине…

— О Мухине? Об этом твоем любимчике? Да ты нахвалиться не мог — исполнителен, энергичен, трудолюбив! Мне, ты знаешь, он никогда особенно не нравился — карьерист, по-моему!

— Да видишь ли… И я могу ошибаться, никто от ошибок не гарантирован. Нелегко найти хорошего помощника, невольно деляге обрадуешься. Не любят его, не уважают… Размышляя над этим, я и пришел к мыслям, что изложил тебе. Мало подходит он к новому нашему двору. Нет той сердечности, отзывчивости и дружелюбия, без которых уважения у ребят не завоевать. Можно бы его, конечно, защитить, конкретных обвинений никто не выдвинет — стоит ли защищать?