Повернувшись, Валя на минуту притихла. У нее росла температура, лицо преображалось — болезненная бледность сменилась болезненной краснотой, губы казались уже не синими, а черными, глаза запали. Валей овладевало возбуждение, она говорила все торопливей и бессвязней, вскрикивала, всплескивала руками. Все это так не походило на ее обычную сдержанность, что Светлана, немного успокоившаяся, когда Валя очнулась, снова почувствовала ужас. Пугающая говорливость Вали была непереносима.

— Помолчи, Валечка — упрашивала Светлана. — Тебе вредно… Очень прошу, полежи молча!

— Отстань! — говорила Валя, облизывая ссыхающиеся губы. — Мне больно! Вот здесь болит и здесь, положи сюда руку… Я думала, хорошо прошло, вдруг заболело, ох, как я испугалась…

Она торопилась рассказать, что произошло. Ей представилось, что она умирает, она побежала к себе. Недалеко от дома она потеряла сознание. Никого на улице не было, она очнулась от холода и поползла по снегу, у нее не хватило сил подняться, а когда поднялась, то опять свалилась. Так она шла — то падала, то вставала, она уже думала, что не доберется, потом стало легче, можно было идти, не держась за стены…

В Светлане поднялась вся ее ненависть к Дмитрию.

— Перестань! Это твой мерзавец… Случится осложнение, обязательно донесу, чтоб его в тюрьму!..

Лена останавливала Светлану, показывала на Валю. Светлана отталкивала Лену и неистовствовала:

— Донесу! Донесу! Пусть за все расплатится!

— Бессовестная! — крикнула Лена. — Нельзя с ней так.

Валя запрокинула голову, глаза ее вывернулись и закатывались. Она бормотала, слова были бессмысленны, как и взгляд.

Светлана в отчаянии схватила Лену за плечи.

— Леночка, она умирает! Это я наделала, я!

В комнату вбежала Надя, за ней спешили санитары с носилками и медицинская сестра. Сестра пощупала пульс и распорядилась положить больную на носилки.

— Одевайтесь, девушки! — сказала Надя. — Пойдем в больницу.

Снег скрипел под ногами звонким скрипом, было около пятидесяти мороза. Девушки двигались за носилками, взявшись под руки. Надя рассказывала подругам, почему задержалась. В этот чертов холод ни один мотор не удалось быстро завести — ни легковушку, ни грузовики. Она решила, что пешком будет скорее. Вызвав сестру, она сбегала на квартиру к главному врачу, он обещал немедленно прибыть.

Главный врач Гречкин, широкоплечий, средних лет мужчина с большими губами, большим носом и короткими волосатыми руками, встретил их в приемном покое и сам указал, куда положить больную. Дежурный врач, молодая, лишь в прошлом году окончившая институт женщина, без промедления исполняла его распоряжения. В поселке знали, что со дня их одновременного приезда у них сразу установились и уже не менялись отношения взыскательного учителя и старательного ученика — властный Гречкин, плохо уживавшийся на прежних местах работы, иных отношений и не потерпел бы. Пока он с Ольгой Федоровной — так звали молодого врача — осматривал Валю, девушки сидели в приемной. Шел четвертый час ночи.

Гречкин вышел вместе с Ольгой Федоровной.

— Есть в поселке у больной близкие? — спросил он. — Я имею в виду мужа, друга… Нужно вызвать…

Светлана поспешно сказала:

— Доктор, близкие в поселке — это мы. Поверьте, она никому так не дорога!.. Расскажите нам…

Гречкин недоверчиво смотрел на Светлану. Когда Надя с Леной поддержали ее, он кивнул — уговаривать не надо. Он не может скрывать — положение больной очень серьезное. Вале выпала самая страшная из возможных бед, у нее заражение крови — сепсис, и не простой, а особо тяжелый — анаэробный. Все признаки указывают на эту грозную болезнь — боли, отеки, повышенная температура, возбужденное состояние — эйфория. Она желтеет чуть ли ни по минутам, желтизна видна даже при свете ламп — это тоже один из признаков беспощадного заболевания. Болезнь развивается стремительно, раньше ее так и называли: молниеносная гангрена. Нужна операция не медля ни секунды, больную сейчас готовят к ней. Но ручаться за исход он не может, при таком заболевании ни за что нельзя ручаться…

— Теперь идите домой! — сказал Гречкин. — Утром будет яснее.

Когда они с Ольгой Федоровной отошли, Светлана воскликнула:

— Никуда я не пойду! Вы отдыхайте, а я не могу!

Надя посовещалась с Леной.

— Если появятся осложнения, пошли санитара или добеги. Узнай, что надо из еды.

— Хорошо, — сказала Светлана. — Все узнаю! И о еде… — Она отвернулась, чтоб не разрыдаться.

Она сидела в коридоре на скамейке, набросив на плечи халат. Несмотря на поздний час, в больнице угадывалось волнение, всегда сопровождающее подготовку срочной операции — с легким шумом открывались и притворялись двери, по коврикам шуршали торопливые шаги, слышались приглушенные голоса. Потом все смолкло, настороженная тишина сковала помещение — началась операция. Светлана прохаживалась, снова садилась, сжимала руки. Через несколько стен донеслись хриплые стоны — Светлана узнала голос Вали. Стоны затихли, снова цепенящее молчание наполнило больницу. Светлана прислонилась щекой к холодной стене — так было лучше, холод успокаивал.

Она стояла долго, ей казалось — всю ночь, хотя операция продолжалась меньше получаса. В коридор вышел Гречкин и сел на скамейку, знаком показав, чтоб и она садилась.

— Диагноз подтверждается, — сказал он. — Торопятся разрушительные бактерии…

Он помолчал. Светлана знала, что этот человек вчера весь день работал, ушел домой поздно и, только лег в постель, как снова был разбужен — нелегко даются бессонные ночи. Он прикрыл глаза, шумно посапывал большим носом, мощные волосатые руки устало лежали на коленях. Светлана робко сказала:

— Но ведь после операции ей станет легче, правда?

Гречкин ответил, не поднимая век:

— Операция — это то самое, чего хотела ваша подруга — вытравление плода. Вопрос, какую цену она заплатит за это.

— Доктор… значит, вы считаете?..

— Да, — сказал Гречкин. — Мы сделаем все, что в наших силах, только не так уж велики наши силы.

Вышедшая Ольга Федоровна доложила, что больная переведена в отдельную палату.

— Иди к ней, — разрешил Гречкин в ответ на умоляющий взгляд Светланы. — Состояние ее такое, что я дал указание — пускать вас в любое время дня… и ночи.

Он помолчал, перед тем, как сказать «и ночи». Она поняла: Гречкин не верил, что Валя доживет до следующей ночи. Светлане показалось, что она вдруг может упасть. Она вошла в небольшую, очень светлую — в два окна — палату. На кровати лежала Валя, вокруг нее на подставках, на тумбочке и на полу громоздились разные приборы. Сестра, откинув одеяло, вонзила в ногу Вали иглу, соединявшуюся резиновой трубочкой со склянкой с жидкостью.

За те несколько часов, что она провела в больнице, Валя пугающе изменилась. Частое дыхание с хрипом вырывалось из горла, лицо опухло. На простыне бессильно раскидывались коричневые руки и ноги, на подушке отчеркивалось шафранное одутловатое лицо. Увидев Светлану, Валя пыталась приподняться. Сестра предупредила: «Больная, не шевелиться!» Ольга Федоровна положила руку ей на плечо, ласково уговаривала не двигаться.

— Можете присесть около, — сказала Ольга Федоровна. — Не давайте ей много разговаривать.

Сестра прикрыла Валю одеялом. Ольга Федоровна удалилась. Валя повернула к Светлане желтые, как лимон, глаза.

— Светочка, — сказала она, облизывая сухим языком губы, — ты на меня больше не сердишься?

— Не сержусь. Молчи. Тебе запрещено разговаривать.

Но возбуждение, ужаснувшее Светлану, еще не прошло. Валя старалась то приподняться, то повернуться и все говорила. Она вспомнила их размолвку, ей была так тяжела эта ссора, теперь они уже никогда не поссорятся, просто чудесно, что они помирились, ради одного этого стоит немного поболеть. Светлана глотала слезы, они текли по щекам, она стирала их ладонью. Валя глядела на Светлану, не понимая, что та плачет, ее разговор походил на бред, слова становились неясными, чаще прерывались хрипами. Глаза ее замутились. Сестра приладила кислородную подушку. Желтая грудь Вали не поднималась и опускалась, а колыхалась, словно по ней пробегала рябь.