Но в один из вечеров, когда светила луна и ночь не казалась такой темной, Валя заколебалась.

— Далеко уходить не будем, обещай мне!

Она еще ни разу не была в лесу и удивилась, что в нем вовсе не страшно. Утоптанная дорожка извивалась между деревьями, потом поворачивала к берегу, в лунном свете она поблескивала, как асфальтированная. Дмитрий шел сзади и поддерживал Валю, когда, сбиваясь с тропинки, она путалась в траве. Над ними шумели вершины елей и лиственниц, раскачивались сосны — поверху шел не сильный, но громкий ветер, в эту ночь деревья не засыпали. На головы сыпалась хвоя лиственниц, а на выходе к реке, на гари, поросшей березняком, стали падать жесткие листья берез. Вскоре среди деревьев засветилась река. Валя с Дмитрием вышли на поросшую мхом скалу, на мысок, где Лара делала широкий поворот.

Валя смеялась — Дмитрий казался мохнатым от засыпавшего его лесного праха. Он встряхивался, как собака, вылезшая из воды, расшвыривал ржавые листья и хвою.

Потом он помог Вале освободиться от палых листьев.

— Ты тоже вся лесная! Ты даже пахнешь лесом!

Он обнимал ее, она увертывалась. А когда он осмелел, она с досадой воскликнула:

— Не надо, Митя, ну, не надо же!

Он сказал, улыбаясь:

— Может, объяснишь, что можно и чего нельзя? На пристани мы целовались, хотя из каждого темного уголка на нас глядели. А здесь, в одиночестве, не надо!

— Здесь — нельзя! — повторила Валя. Она положила руки на плечи Дмитрия, заглянула в его лицо. — Смотри — все необыкновенно! Так удивительно, каждый пустячок, неужели ты не понимаешь?

Он не понимал, он не стал спорить. Вале захотелось поближе к реке, они уселись у обрыва. Дмитрий обнял Валю, она прижалась к нему. Затихнув, они всматривались в реку и лес, вслушиваясь в ночные шумы. Что-то тайное и непонятное происходило в мире. Лара быстро неслась меж сдавивших ее берегов, от нее тянуло влажным холодом. По небу торопились тучи, они закатывали луну как бы в вату, и тогда поверхность реки светилась глубоким черным блеском, словно лакированная. Этот странный блеск был приглушен у берегов, где в темной воде неясно отражались скалы и деревья, и ярок посередине реки. Ветер налетал порывами и ослабевал. И лес, отвечая ветру, то гремел всеми деревьями, то свистел одними вершинами лиственниц, первыми приходившим в движение, то бормотал листвою берез и шелестел иглами сосен, то рокотал басовым гулом кедров. А когда разрывались тучи и меж острых и круглых крон вспыхивал секач луны, мир преображался — черное мерцание воды закипало, и лиственничная тайга широко горела золотым пламенем над серебряной рекой. И вся эта порывистая смена красок и тени, шума и тишины, движения и покоя была так неожиданна, так проникновенна, так неправдоподобно празднична, будто и в самом деле важное торжество совершалось в природе.

Валя все крепче прижималась к плечу Дмитрия. Ему показалось, что ей холодно, он укутал ее плащом. Но она зябла не от холода. Она еще не видела такой необычайной ночи, ей была внове подобная красота. Ее томило это великолепие, в нем таился особый смысл, как в непонятном поступке, о котором знаешь, что он неспроста — на него нужно ответить таким же, полным такого же значения. Валю то знобило, то окатывало жаром, то вдруг хотелось плакать от восхищения и тревоги.

Дмитрию наскучило молчание, он заговорил. Скоро приближается зимняя сессия, надо сдавать шесть трудных экзаменов, а он еще не садился за подготовку. Все говорят, что на заочном легче, чем на очном, это чепуха, не легче, а труднее. У него мечта — сейчас он на втором курсе, этот и третий поскрипит заочником, но последние нужно провести в институте за партой.

Валя слушала его с трудом. Будничный разговор расковывал узы ночи, стирал ее краски и шумы. Валя шепнула с укором, она боялась заговорить громко, чтоб и ее голос не прозвучал так же серо:

— Ах, помолчи же, Митя!

— Нет, ты странная, Валя, — проговорил он. Она торопливо зашептала:

— Смотри и слушай, Митя, смотри и слушай! Будем молчать — хорошо?

Он молчал, осматривался и слушал. Ночь подобралась и к нему, он оценил ее красоту — неплохо, все оформлено, как на картине! Но долго сидеть в оцепенении он не мог. Он стал целовать Валю, шептал ей все те же обычные, хорошо заученные, легко произносимые слова, он знал, что они действуют на нее, от всего есть защита, только не от ласки. Но слова не действовали, Валя вырвалась, сердито вскрикнула:

— Перестань, Митя!

Он отодвинулся. Он готов был с досады уйти. А Валю снова охватило очарование ночи. Дмитрий не понимал, что с ней, но, удивленный, почувствовал, что молчание действует на нее сильнее, чем слова. Он опять осторожно обнял ее, она прижалась к нему, потом оттолкнула и вскочила. Он тоже поднялся. Валя распахнула над рекой руки, словно хотела ее притиснуть к груди. Она обратила к Дмитрию полные темного блеска глаза.

— Как хорошо, как удивительно хорошо! — сказала она, и голос ее показался ему незнакомым, он был глубок и звучен, и вздрагивал, как при большом волнении. — Митенька, милый, родной, понимаешь ли ты, как хорошо?

— Чудесно! — пробормотал он, и потянул ее к себе. Его поцелуи пьянили Валю, она закрыла глаза, голова ее кружилась. Вдруг ослабев, она опустилась на влажный мох. Налетел порыв ветра, и лес заметался и зашумел. И в момент, когда Дмитрию удалось достичь, чего он добивался, Вале казалось, что и река, и лес гремят, торжествуя за нее, ибо с ней произошло то великое и радостное, что одно было достойно совершавшегося у них праздника. Она отдавалась беззаветно и целиком, отдавалась всем, что было в ней и вокруг нее: и поющим лесом, и нарядной рекой, и темными зовами ночи, и всей своей жизнью, своими надеждами, своими ожиданиями — все это было сейчас одно целое.

А потом она повернулась к земле и уткнула в нее лицо. Дрожь трясла ее, плечи вздрагивали, светящиеся в темноте волосы разметались по скале. Счастливый и испуганный, он снова не понял, что с ней.

— Чего ты, Валечка? — шептал он, стараясь ее поднять. — Скажи, тебе плохо, нет, честное слово, плохо?

Она привскочила, порывисто обняла его, бурно целовала. Он не понимал этой страсти после того, что случилось, но не хотел обижать Валю и отвечал ласками. Так же вдруг, как перед тем она кинулась целовать, она оставила Дмитрия и, опять уткнувшись в землю, громко заплакала.

Он сказал, обиженный и огорченный:

__ Не понимаю, все же, почему так? Или ты меня не любишь?

Она горячо заговорила:

— Нет, Митенька, я не от горя, я от радости! Ах, если бы ты знал, как хорошо! Пойми, пойми — ты мой, весь мой!

— Твой, конечно, — подтвердил он. — И всей душой, Валечка!

Она затихла. Он закутал ее в свой плащ, она положила голову ему на плечо, глубоко дышала, словно засыпая. Глаза ее были раскрыты, он предложил ласково:

— Может, пойдем, Валечка? Уже второй час ночи.

Она встрепенулась.

— Как ты сказал? Второй? Ах да, время!

Она подошла к обрыву. Ей было трудно расстаться с рекой. Она вдыхала запах воды и леса, вбирала расширенными глазами ночное сияние, хотела наполниться всем этим до краев и унести с собой. Он терпеливо ожидал, пока она обернется!

— Пойдем, Митя! — сказала она. — Хороший мой! Люблю, люблю!

Не разбирая дороги, она побежала по лесу. Он настиг ее меж деревьев. Дмитрий шел впереди, указывая путь, Валя держала его за плащ.

В сенях барака они еще постояли, Валя все не могла отпустить его.

— Уходи! — сказала она, наконец. — Уходи сейчас же! А то я ни за что не ручаюсь!

Он засмеялся. Самое большее, что они могут сделать, — простоять до утра в сенях, что же, он примирится с одной бессонной ночью.

— Не шути! Иди, иди!

В комнате было тихо, с кроватей слышалось сонное дыхание подруг. Вале показалось, что Светлана блеснула на нее в темноте глазами. Она легла и сейчас же забыла и о Светлане, и о том, что та сердится на нее, все это было прошедшей главой жизни. Перед сном Вале почудилось, что в теле ее что-то струится и светится сумеречным блеском, как недавно светилась река. Валя крепче укутывалась в одеяло, ее страшило это свечение.