Подъезжая к Лесному, Петр Петрович заметил большую группу женщин. Они расчищали дорогу и, как еще издали определил Калачников, не проявляли особого рвения в работе, а лишь «отбывали номер».

— Здравствуйте, бабоньки! — крикнул он им, как любил приветствовать раньше, приезжая в колхоз. И только сейчас понял, что совершил ошибку. Одна из женщин — высокая и сердитая, в полушубке, повязанная шерстяным платком — подняла лопату снега, бросила его в сани Калачникова и прошипела:

— Погоняй свою клячу, пес шелудивый!

Он ехал посреди толпы женщин, и у него не хватало смелости посмотреть им в глаза. От их взгляда, кажется, можно провалиться сквозь землю. «Правильно, бабоньки, — и с горечью, и с затаенной радостью думал Калачников, — хорошо, что вы так принимаете подлецов. Откуда знать вам, дорогие, что я ваш!»

А выкрики продолжались:

— Издохнуть тебе, продажная душа!

— Конопатый нос! Опять выслуживаться едет!

— Немец ради его удовольствия опять кого-нибудь убьет!

— На такого и веревки мало!

— Кишки из него на веретено вымотать!

Конечно, много горького было во всех этих «пожеланиях». Но ведь не возразишь! Промолчал и тогда, когда почувствовал удар по голове небольшим камнем, — тоже правильно! Хорошо, что шапка овчинная: удар оказался безболезненным.

У конюшни Петр Петрович услышал глухие стоны и крики. Он прислушался: кричали и стонали женщины. Калачников вылез из саней. К нему никто не подходил. Один солдат направился было в его сторону и сразу же повернул обратно. «За своего считают», — с огорчением подумал Калачников.

— А, это вы? — услышал он голос. Обернулся. Из ворот конюшни выходил Адольф Кох в добротном русском полушубке, сшитом на немецкий лад: борта обтянуты кожей, обшиты кожей и петли.

Кох ударил по рыхлому снегу хлыстом, и на снегу протянулась длинная красная полоса.

— Устаешь как дьявол! — сказал Кох, втягивая толстыми ноздрями воздух. — Все приходится делать самому.

Петр Петрович не подал виду, что он уже понял, какая «работа» так утомляет лесновского помещика. Что делает людей такими жестокими? Наследственность, среда? Уродливые формы воспитания? Патологические отклонения от нормы? Понять этого старик не мог, хотя давно слышал о злодеяниях фашистов.

Кох пригласил Калачникова следовать за собой. Они вошли в маленькую комнатку с дверью, обитой войлоком. Здесь раньше жил конюх, в наследство от него сохранился и фонарь «летучая мышь». Правда, закоптелое стекло было побито, но фонарь висел на прежнем месте.

— Эта комната для вас, — не снижая высокомерного тона, сказал Кох. — Вы должны спасти деревья и кустарники. Работу начнем завтра. Сегодня уже поздно. Я приучил себя к определенному режиму и не хочу от него отступать. Еще за одну ночь ничего не будет с кустами?

— Нет. Морозы невелики.

— А с деревьями?

— Тем более ничего не будет. Они у нас закаленные!

Кох подумал.

— Обед прикажу принести сюда! — повелительно произнес он и, резко повернувшись, вышел за дверь.

Петр Петрович осмотрелся более внимательно. Комнатка маленькая, с небольшим окном. Справа, у стены, стоял деревянный топчан, на нем — сено, прикрытое толстым, порыжевшим от сырости брезентом. У окна — самодельный столик: дощечка, укрепленная снизу подпоркой. Между кроватью и столиком — узенькая скамейка. Стены обиты загрязненной фанерой.

«Не ахти какой радушный прием, господин «профессор»!» — Петр Петрович горько усмехнулся. Он снял поношенное пальто с черным вытершимся каракулевым воротником и повесил его на гвоздь, а сам остался в темной бархатной толстовке, тоже вытершейся и заношенной. Калачников провел холодными ладонями по щекам — они были небритые; жесткие седые волосы кололи как иголки.

Калачников сел на топчан и задумался. Ему вспомнился толстый, обрюзглый Иоахим Кох. Нет, тот был лучше своего сына. Он даже делал вид, что покровительствует ученым людям: если к нему заезжал гость с ученым званием, устраивал обед. Это не мешало ему, однако, с большой выгодой для себя сдавать мужикам землю, за долги отнимать последнюю корову, сажать в тюрьму мать малолетних детей, не уплатившую вовремя долг. К людям он не знал снисхождения. Но при этом умел делать хорошую мину на лице: я просвещенный человек. Он мог говорить о музыке Брамса, о стихах Гете, о философии Гегеля, о последних спектаклях петербургских театров или о картинных выставках. На волка можно надеть хорошую беличью шубку, но она не скроет волчий оскал. И если Иоахим Кох все же делал попытку выглядеть лучше в глазах общественного мнения, то его сын Адольф Кох гордился тем, что он волк и что ему совершенно незачем прикрывать волчью личину.

Петр Петрович представлял, сколько должно быть ненависти к людям у этого новоявленного помещика. Его радовало теперь то, что Кох скоро, очень скоро прекратит свое существование.

Вдруг он впервые более серьезно подумал о себе. А если среди нападающих не будет Огнева? Что будет с ним, Калачниковым? Расстреляют его как самого последнего подлеца на земле! В отряде, конечно, о его двойной игре могли знать два-три человека. А если и их не окажется? Да и предупредить никого не мог Огнев: разве он мог предполагать, что Петр Петрович в этот самый вечер будет в гостях у лесновского помещика? Какой страшной будет смерть, если ему, Калачникову, доведется погибать с ярлыком предателя!

Перед вечером к нему зашел пожилой рябоватый солдат. Он волочил правую ногу, а на голове из-под волос у него проглядывал большой шрам. Солдата послал к Калачникову сам Кох: солдат до войны занимался садоводством где-то на юге Германии. Советы Петра Петровича о том, что надо сделать с кустарниками, выслушал внимательно. Больше ни о чем не спросил. Калачников остался один в пустой комнате, где пахло затхлым сеном и мышиным пометом.

Чем больше сгущались сумерки за окнами конюшни, тем все тревожнее и тревожнее становилось на душе у старика. «Будет или не будет Огнев? Как все это произойдет?»

Он сидел у маленького окошечка, выходившего на господский двор. По промятой в снегу тропинке прохаживались часовые. Вспыхивал и угасал огонек на чердаке, где нес службу пулеметный расчет. В комнатах господского дома еще долго горел свет, за прозрачной занавеской угадывалась грузная фигура Адольфа Коха.

Тихо вокруг…

Даже ворчливые собаки и те угомонились — перестали выть и лаять…

«С чего начнется?» — думал Петр Петрович, потирая сухой подбородок. Ему представлялось, как ночную тишину разорвут пулеметные очереди, разрывы гранат заставят дребезжать стекла в окнах. И в трескотне выстрелов, в грохоте разрывов — отчетливое, грозное, обязательно дружное русское «ура!».

У него не было часов, а времени казалось уже очень много. Не случилось ли чего непредвиденного? Всякое бывает… Может, партизаны встретились с гитлеровцами и завязали бой? Или получили более важное и срочное задание и решили, что Кох никуда не уйдет, что это пойманная и посаженная в клетку птица?..

Петр Петрович уронил голову на ладони и незаметно уснул. Ему снилось чу́дное лето. Он ходил по берегу моря. Ровные аллеи протянулись от моря на несколько километров. Цвела сирень. Особенно красивой была розовая — яркая, крупная, с пряным запахом магнолии. Почти на уровень сирени поднялись гигантские розы с огромными цветами, напоминавшими тюльпаны. Вот кедр, а рядом с ним голубая сибирская ель. Вот аллея, где растут деревья с вкусными и сочными плодами. Петру Петровичу хочется сорвать диковинный плод и испробовать его, но он не решается и идет дальше, уже по другой аллее.

Калачников радовался тому возвращению к природе, о котором он мечтал всю жизнь у себя в Шелонске. Правда, это был уголок, незнакомый ему, эти цветы вывел не он, а другой оригинатор, но какая разница! Он не завидовал удаче неизвестного счастливца: хорошо, что все это уже есть на земле!

Среди ясного неба прогремел гром, гром необычный — отрывистый и резкий; кто-то закричал звонко и испуганно. Калачников хотел уже идти на помощь кричавшему, но еще раз загремел гром, и он… проснулся. По двору суетливо бежали люди, недалеко от конюшни стонал человек… На чердачном окне господского дома вспыхивали огоньки, и Петр Петрович догадался, что там строчит пулемет. А через минуту пламя осветило весь чердак, и тогда же грохнул взрыв: в окно угодила граната, а может, и целая связка гранат. Калачников не знал, что ему делать: сидеть здесь или выйти на улицу. Если выйдет, не станет ли он мишенью для стреляющих? И опять кто-то закричал, теперь уже наяву. Голос был звонкий, мальчишеский. Петру Петровичу даже почудилось, что он слышал слова «мама» и «больно». «Им бы спать в такую пору, этим мальчикам, а они воюют, терпят нечеловеческие боли и часто погибают. Они и жизни не видели, а уже над ними витает смерть!..»