— И переберусь! — решительно заявил Поленов. — Комендант разрешит — переберусь! А гнать из чего, Максим Мартыныч?

— В Низовой сколько домов? Около шестисот. А у скольких огороды? Больше чем у половины. По мешку картошки с каждого огорода — это сколько будет, Никита Иванович? — помощник головы торжествующе взглянул на Поленова. — Триста мешков! Хватит на первое время?

— Хватит. Еще как!

Помощник головы нахмурился.

— Они вон наступают, красные-то! Бежать не придется?

— Немцы пишут, что у них полный порядок, — начал успокаивать Поленов, — что они вовсе и не отступают, а выравнивают линию фронта, клинышки, выступы срезают.

Помощник головы махнул рукой и ничего не сказал в ответ.

— А я верю, Максим Мартыныч! — упрямо доказывал Поленов. — Техника у них, говорят, лучшая в мире. И генералы толковые. Отступили, что ж, бывает. Может, и взаправду уголки срезали!

— Может, и так.

Помощник головы не торопился, он даже снял шубу и положил ее на топчан. Поленов делал всяческие намеки, даже раза два выходил из комнаты, но Максим Мартынович продолжал спокойно сидеть на топчане, застланном овчинами. Тогда Никита Иванович предложил выпить по стаканчику первача-самогону, который он держит для самых дорогих гостей: авось выпьет и сразу уйдет. Помощник головы охотно согласился. Поленов наливал и угощал, а сам весь превратился во внимание. Самолеты должны вот-вот появиться, до советского аэродрома не так уж далеко от Низовой. Пока за окном стояла тишина, нарушаемая паровозными гудками и стуком буферных тарелок.

Возник шум, далекий и глухой. Максим Мартынович и ухом не повел: над Низовой теперь часто летали немецкие самолеты. Гул все нарастал и нарастал. Помощник головы смачно закусывал кислой капустой и соленой свининой.

Из ровного гула выделился свист, резкий и настойчивый. И тут же грохнули взрывы. Стекла со звоном вылетели из окон и светящимся градом усыпали пол, в комнате закружилась поднятая пыль. Максим Мартынович полез под лавку. Поленов подбежал к окну. Бомбы искорежили землю с правой от эшелона стороны; паровоз толкал вагоны и платформы назад, по направлению к Шелонску: видимо, машинист рассчитывал, что ему удастся увести состав из-под бомбежки.

— Это чьи же? — спросил из-под лавки помощник головы.

— Наши! — проговорился Поленов. Сердито добавил: — Советские. И откуда они появились, Максим Мартыныч!

— Я побегу, — сказал побледневший Максим Мартынович, вылезая. — Пока второго захода нет. Побежим, Никита Иванович! — Он не дождался ответа и прыгнул в открытую дверь.

А в небе, прорываясь через стену разрывов зенитных снарядов, шли новые и новые самолеты. Бомбы ложились теперь и вправо, и влево, рельсы вздымались вместе со шпалами и землей, но шелонская, «прибалтийская», линия оставалась целой, и эшелон продолжал пятиться назад.

Стекол в доме — ни одного. По комнате гуляет черно-сизая пыль, пахнет гарью и жжеными кирпичами. Над головой что-то грохнуло, затрещало, небо сморщилось и потускнело. Никита Иванович хотел крикнуть «Танька!», но не успел — резкий удар свалил его на пол, усеянный битым стеклом, песком и щепками.

Таня чуть не задохнулась от пыли. Она не поняла, что произошло. Сначала ей показалось, что все рушится, и она легла на рацию, чтобы защитить ее, как будто рация представляла ценность без человека. В доме действительно что-то рушилось; в подполье провалилась печка, она-то и принесла столько пыли и песку. Осторожно ступая по кирпичам и непрерывно чихая, Таня пробралась к дверце: лесенка была поломана, выкарабкаться трудно, тогда она позвала на помощь Никиту Ивановича. Ей никто не ответил. Она ухватилась руками за половицы и, подтянувшись, с трудом поднялась наверх. Поленов лежал, уткнувшись ничком в пол, по правой щеке его текла кровь, смешанная с кирпичной пылью.

— Батька! Папа, миленький! — вырвалось у нее невольно.

Она подбежала к Никите Ивановичу, повернула его на спину, приложила ухо к груди. О, какое счастье — Поленов дышал, сердце его билось, пусть слабо, но билось. Она не знала, что делать: целовала его в щеку, просила открыть глаза и плакала, плечи ее судорожно вздрагивали, на щеках появились блестящие полосы от слез. Хотела водой облить голову Никиты Ивановича, чтобы привести его в чувство, но воды не оказалось, да и побоялась Таня — в разбитые окна сквозняком врывался колючий морозный ветер.

Никита Иванович потянулся и, не открывая глаз, позвал слабым голосом:

— Танька…

— Я, батька!.. — она хотела назвать его папой, но теперь уже постеснялась.

— Что это со мной?.. По голове… Ничего не помню.

Поленов открыл глаза, стал медленно поднимать руку, дотянулся до раны на голове.

— Кирпичом… Осколок прошел бы глубже… тогда бы конец… С тобой ничего, дочка?

— Ничего. Я принесу чистой воды, замою, перевяжу. Потерпи минутку.

Она вернулась с полным ведром колодезной воды.

— Линия разрушена, а поезда нет, — проговорила она расстроенным голосом. — Неужели они угнали эшелон? Я же сообщила, что поезд пошел к Шелонску!

— Чу-у, тише!.. — Они прислушались. — Бомбежка-то идет, Танюха! Наверное, преследуют!.. А рация, дочка, цела?

— Цела!

Таня старательно промывала его рану, в которой еще не успела запечься кровь, перевязала чистой тряпкой; Никита Иванович морщился от боли, но не стонал.

— Немцы! — испуганно проговорила Таня.

— Ну? Пусть заходят. Будь приветливей.

Вошел Эггерт с солдатами. Заметив лежащего Поленова, кровь на половицах и Таню, перевязывающую рану, он воскликнул:

— И вас, Поленофф! — И по-немецки солдату: — Быстро бинт!

Тот протянул Тане бинт, и она стала обматывать голову Никите Ивановичу, сказав немцу «мерси», единственное слово, которое она знала из французского языка; по-немецки она говорила неплохо, но никогда не делала этого при немцах.

— Поленофф, вам могли капут, — сказал Эггерт.

— Могли, ваше благородие. Я под лавкой сидел, а вот ранили.

— Помощник головы убит, Поленофф!

— Ай-ай, ваше благородие, — медленно и тихо проговорил Никита Иванович. — Он все время у меня сидел. Опять о самогонке говорил. Услышал бомбежку — испугался. Побежим, говорит, на улицу, там безопаснее, там есть, говорит, где спрятаться. А я тоже труса праздновал, под лавку залез. Вот как получилось: меня стукнуло, а ему и полный капут!

— Когда поправитесь, Поленофф?

Никита Иванович легонько пошевелил головой.

— Питаю надежду, что скоро, ваше благородие. Голова гудит, круги перед глазами. Пройдет, ваше благородие.

— Поправляйтесь, Поленофф! Низовую к шерту! В Шелонск поедем, вас брать с собой! Там бомб не летайт, там тихо, Поленофф!

— Спасибо, ваше благородие, превеликое спасибо, что такую заботу проявляете. Когда прикажете собираться?

— Скоро, ошень скоро, Поленофф! Я торопил, пошел: красный большевики тут, самолетам помогал, ловийт буду!

Когда Эггерт ушел, Никита Иванович зашептал:

— Знать, застукали нашу передачу! Хорошо, что в наш дом попало, а то мог бы заподозрить и обыскать… Что он задумал? В Шелонск перебираться? Может, к Огневу лучше удрать?..

Таня пожала плечами и прошептала:

— Лучше в Шелонск, если полковник разрешит. От Шелонска до лагеря, где Сашок, совсем близко!..

Читать газеты Петр Петрович очень любил, и особенно свою, районную. Получит, бывало, «Шелонскую правду», пробежит глазами первую страницу, ознакомится с четвертой, там все новости, и уже затем внимательно начинает читать внутренние полосы: тут и сев, и прополка, и заметки о садоводах, и его собственные статьи. До прихода немцев Калачников хранил шесть номеров, в которых «с продолжением следует» напечатаны его материалы — «В Мичуринске, бывшем Козлове». Сколько он тогда получил откликов! И, чего греха таить, гордился, когда называли его шелонским Мичуриным. Писал Калачников всегда добросовестно, как прилежный ученик старших классов, но… скучно. Алексей Шубин умело «оживлял» такие материалы: где вставит диалог, где даст описание природы. Способный был журналист, любил свое дело…