— Решайте как вам будет угодно, господин комендант. Места у меня хватит, свободная комната есть.

— Потом. — Хельман посмотрел на Калачникова. — Работы с парниками прекратить. Мы засадим вокруг Шелонска побольше овощей и картошки. Как почва, подойдет?

Обманывать было рискованно: под Шелонском хорошо росли и картошка, и овощи. Калачников пожал плечами, развел руками:

— Как вам сказать? Землю хвалить особенно не приходится. Шелонск не Волошки. От погоды, от удобрений многое зависит.

— Погоду обещают хорошую, удобрения завезут.

— Что ж, постараемся собрать хороший урожай.

— Составьте свои соображения: пятьдесят гектаров под картошку, столько же под капусту, свеклу, морковь и прочее.

— Слушаюсь. Когда прикажете?

— В самое ближайшее время. Дня через три.

— А цветы, господин комендант?

— Что цветы? — не понял Хельман.

— Цветы будем выращивать?

— Вы помешаны на цветах, профессор! А мне нужна картошка!

— Я не для себя, господин комендант, госпожа Кох, помните, требовала.

— Посадите в одной из теплиц.

— Одна теплица, самая малая, готова, успели сделать.

— Там и посадите цветы. Через три дня — с докладом по картошке и овощам.

— Слушаюсь.

…Что нужно сделать, чтобы не дать врагу ни одного килограмма овощей и картошки? Овощи можно загубить на корню. А картошка? Ее брось в любом месте — вырастет!

Но картошка, овощи — это дело будущего. А вот что будет с Сашком? Как для него закончится проверка? Не слишком ли убедительно он, Калачников, выражал свои опасения, выступая против поселения Сашка в его дом? Иначе нельзя! Разве можно было сразу высказать свою готовность? Сашок, Сашок, хоть бы благополучно обошлось, хоть бы тебе поверили! Должны… Все, кажется, продумано серьезно…

А что будет в Шелонске через несколько дней, когда городской голова закончит обход домов и представит коменданту список подозрительных лиц. Муркин многих знал в лицо и многих мог выдать, чтобы спасти свою шкуру. Он слишком много прожил в Шелонске, слишком много! Жил, приветливо улыбался каждому, лебезил перед начальством, никогда не говорил старшим «нет», даже когда этого требовали интересы дела. И нравился некоторым. А сейчас вылез, как огромный черный таракан, который выползает только во тьме!

Через неделю городской голова положит на стол Хельману длинные списки. Эггерту будет работа тоже на неделю. И Шарлотте… «Как можно обмануться в женщине!.. А она ведь казалась такой миловидной и искренней, — думал Петр Петрович, — даже в Германию хотела взять с собой: с ее точки зрения, это, вероятно, означало высшее доверие к человеку».

Калачников был сердит на себя: зачем сказал Алексею, чтобы тот навестил дней через пять, когда все успокоится? За это время Муркин может осуществить свой злодейский замысел.

И тогда в сознании Петра Петровича возникла мысль — пока еще туманная, неясная, но совершенно определенная: Муркина убрать, сделать это немедленно! Решение показалось Калачникову гуманным и естественным: Муркин должен перестать жить, как перестал жить Адольф Кох! Это делается для того, чтобы жили сотни невинных людей. Какой цветовод или овощевод задумается над тем, вырывать или не вырывать из грядки сорняк, угрожающий существованию многих культурных растений?

Через дня три в дом к Петру Петровичу вернулся Сашок. Был он бледный, усталый, с припухшими красноватыми веками, убитый своим теперешним положением. Калачников обрадовался ему, как самому родному человеку. Он обнял парня и даже прослезился: никак не мог сдержать себя.

— Вот хорошо, дорогуша, я всю ночь сегодня не спал, — сказал он, незаметно смахивая слезу. — Раздевайся, милый, я тебя сейчас покормлю. Освободили?

— Освободили, — уныло произнес он, раздеваясь и приглаживая волосы. — Эх!

— Что «эх», Сашок? Не сокрушайся, дорогуша. Садись, садись. Мой дом — это теперь и твой дом.

— Не думал, что в чужой шкуре жить придется, Петр Петрович!

— Ты не один такой, дорогуша! И я такой, и Никита Иванович, и Танюшка твоя. Славная у тебя девушка, Сашок!

— Очень славная! — оживился Сашок. — У нас, Петр Петрович, много сходства в характерах, хотя и ссорились частенько. И мечтали об одном и том же. Ребята у нас бредили летчиками, конструкторами, покорителями полюса, все девчонки в балерины и артистки собирались. А мы иначе думали: закончим институт — и учителями в какую-нибудь глушь. Учить не только детей, но и взрослых, как правильно жить, как жизнь красивой сделать. Эх!..

— Опять «эх», Сашок! — Калачников подошел к нему и бережно потрепал лохматые волосы парня. — Жизнь, дорогуша, ведь не кончена!.. Ты и в Берлине успеешь побывать победителем, и институт закончишь. Я еще в гости к тебе приеду, будешь встречать меня с Танюшкой!.. Самые лучшие цветы выведу и назову вашими именами.

— Долго ждать, Петр Петрович.

— Долго — это не бесконечно, Сашок. Дождемся! Рассказывай, как тебя проверяли, как отпустили? Рассказывай, рассказывай, а я буду обедом заниматься. Картошка у меня отварена и почищена. Порезать, пожарить — и на стол.

— Проверяли, допрашивали, — неохотно начал Сашок. — «Откуда родом?» — «Из Тамбова». Пусть разыскивают. До Тамбова им далеко, не дотянутся! «Где жили перед войной?» — «В Тамбове». — «Социальное положение отца?» — «Был служащим». — «Кем конкретно он работал перед войной?» — «Репрессирован органами Советской власти». — «Когда?» — «В тридцать седьмом году». — «За что?» — «За активное участие в антоновском движении». — «Кем были в армии?» — «Строителем». — «В строительном батальоне?» — «Так точно». — «В строительном батальоне, как нам известно, красноармейцы не имели оружия. Почему?» — «Там были люди, подобные мне: оружия нам не доверяли». — «Почему вы не пошли в лес вместе с другими военнопленными?» — «А что мне там делать? Если узнают про отца, мне сразу будет капут».

— А правду они не узнают? Не доищутся? — спросил Калачников, разжигая примус и ставя на него сковородку с картошкой.

— Вряд ли, Петр Петрович. То же самое я показывал, когда оказался в плену. В лагере под Шелонском нет ни одного человека из нашей части. Нет и из строительного батальона.

— А Тамбов? В Тамбове-то бывал, Сашок? Вдруг про город начнут расспрашивать?

— Пусть. Там у меня тетка, я у нее два лета жил. На допросах назвал ее адрес.

— Тогда хорошо… Как твоя щека, дорогуша?

— Болит немножко. Эту плеть я запомню!.. Попалась бы мне Шарлотта!

— Попадется, она теперь в Шелонске долго будет болтаться… Да, Сашок, три дня я вот думал и ничего толкового не придумал. Может, ты посоветуешь, как спасти хороших людей и наказать одного прохвоста? — Петр Петрович вспомнил о разговоре Муркина с комендантом. — Может, написать от имени Огнева благодарственное письмо Муркину: мол, спасибо, тебе, друг хороший, за помощь? Дать понять, что он партизанский ставленник? Тогда сами гитлеровцы уберут своего прислужника!

— А как послать такое письмо?

— По почте!

— Все письма читает цензура.

— Прекрасно, дорогуша! Пусть цензура перехватит такое письмо и перешлет в гестапо.

— Нет, Петр Петрович, это шито белыми нитками. Не поверят, сразу догадаются, что провокация.

— А если мы письмо «утеряем» у дома начальника полиции? Живет он с Муркиным как кошка с собакой. Удружит он тогда господину городскому голове, ох как удружит!

— Давайте подумаем, — попросил Сашок.

— Подумаем, подумаем. А сейчас, дорогуша, за стол. Будем кушать.

После обеда коменданту Хельману доложили о гибели Шарлотты и штурмфюрера СС Карла Эггерта. Хельман в сопровождении усиленной охраны направился к месту происшествия. По пути он расспрашивал солдат, которые недавно вместе с Эггертом и Шарлоттой уходили за город. Он выяснил, что Шарлотта, Эггерт и двое автоматчиков возвращались после очередного расстрела арестованных. Вблизи города Эггерт отправил автоматчиков вперед и приказал ждать его у перекрестка, а сам с Шарлоттой зашел в дом на окраине, (как теперь стало известно, не в первый раз), выгнал хозяйку. В доме их и пристрелили. Автоматчики долго ждали своего начальника и, обеспокоенные тем, что его нет, вернулись к домику. Шарлотта и Эггерт были уже мертвы. Убийца успел скрыться. Хозяйка в дом больше не вернулась.