— Извините, какого же направления вы придерживались в те годы?

— От «Союза русского народа» до анархистов. В анархистах и застрял. Под черным бархатным знаменем с большевиками сражался!

— И сейчас в анархистах пребываете?

— Всему свое время, господин Калачников! Анархизмом хорошо грешить по молодости, когда ничто тебя не связывает, а в голове горячка. Я теперь убежденный национал-социалист! В национал-социализме я вижу сочетание железной дисциплины и анархической вольности.

— Честно говоря, мне это непонятно, — сказал Петр Петрович.

— Все понятно, господин Калачников! Смотрите, как держат себя немцы. Твердая рука! Чуть что — на виселицу или к стенке. Правильно! Нам этого не хватало в годы революции. Тогда бы мы раньше немцев установили новый порядок, аналогичный теперешнему.

— Извините, а анархическая вольность, о которой вы говорили?

— А как же? — редактор оживился, потеребил ус. — Я был в Германии, когда фюрер разрешил грабить богатых евреев. Ну конечно, под эту марку попали и немцы, кто противился фюреру. Эх, что было в те дни в Германии, господин Калачников! Это может понять только такой убежденный анархист, как я! — Редактор, вероятно, вспомнил, что несколько минут назад он выставлял себя убежденным национал-социалистом, и добавил: — Но национал-социализм, я бы сказал, соединил мои и анархические, и монархические убеждения. Впрочем, хватит об этом. Что вы скажете о вчерашнем концерте? Как все это скверно!

— Вы имеете в виду…

— Вот именно, публику! — перебил редактор. — Вы знаете, мне хотелось швырнуть в этот зал не одну, а десяток гранат сразу! Скажу вам откровенно, не нравится мне здешний народ, очень не нравится! Когда я встречаюсь с пожилыми мужиками, всегда думаю: а может, и ты, такой-сякой, гнал в те годы меня из России! У вас нет такого чувства?

— Я жил на отшибе, господин редактор. В политику ее вмешивался, видел только цветы да яблоки.

— Я вас очень хорошо понимаю, господин Калачников! — сочувственно произнес редактор. — Застрять с профессорским званием в Шелонске — радости мало. Я, например, здесь временно. Как только немцы займут Петербург, я получаю там большую газету, давно обещано!

— У вас хорошая перспектива, вам можно только позавидовать! — несколько раздраженно произнес Петр Петрович.

Это раздражение быстро уловил редактор.

— Я вас приглашу в свою газету, господин Калачников! Здесь журналистские кадры попорчены большевиками, а из эмигрантов я брать никого не буду: со всеми я в ссоре.

— По идейным соображениям?

— По всяким.

— В Петербурге, конечно, пожить неплохо, но я уже стар, господин редактор. В Шелонске я начал свою карьеру, в Шелонске я ее и закончу. Да и Петербург еще у большевиков…

— Скоро он будет у немцев. Нужно будет сделать лишь небольшой нажим — и город падет. Из русской эмиграции я войду в него первым! Они еще будут мне завидовать!

Открылась дверь, и в комнату вошел пожилой мужчина в потертом пальто с облезлым воротником. Редактор представил его Петру Петровичу как ведущего сотрудника газеты «Правда Шелонска». Пожимая руку Калачникову, сотрудник подозрительно смотрел на него словно видел в нем своего соперника по работе.

— Профессор Калачников, — с некоторым запозданием представил редактор. — Будет нашим постоянным внештатным сотрудником.

— Это для меня большая честь, господин редактор, но мы об этом не договаривались, — сказал Петр Петрович. — Для статей у меня не будет времени — имею срочное и важное задание господина военного коменданта.

— Тогда дайте слово, что иногда будете навещать нас и кое-что давать в нашу газету, которой судьба предназначает стать главной газетой в Петербурге. Это же приятно?! — на лице редактора застыла неподвижная ухмылка.

— Безусловно. Вы тонкий дипломат, господин редактор. При первом же удобном случае буду у вас. К себе пока не приглашаю: неуютно и неблагоустроенно у меня. — Петр Петрович тоже улыбнулся. — А приведу все в порядок — направлю приглашеньице. Не откажите в любезности нанести добрососедский визит.

— Благодарю, заранее признателен вам! Обязательно и непременно! Или один, или вот с господином репортером. Он впервые в Шелонске.

— Впервые? Ну как вам понравился город? — спросил Петр Петрович у репортера.

— Не понравился, господин профессор, нет! Вы знаете, что здесь сделали с нашей газетой?

— Нет. А что именно?

— Ее заклеили…

— Чем? — не выдержал длинной паузы редактор.

— «Шелонской правдой». А кое-где на нашей газете перед словом «правда» прибавили две буквы — «не». Полиция счищает витрины, а люди ходят и скалят зубы.

Редактор обернулся к Петру Петровичу.

— А я что вам говорил, а? — спросил он. — Что делают? Нет, так дальше не пойдет. Гранаты, только гранаты образумят русского мужика! Хорошо-с! Сегодня я буду у майора Мизеля. Хорошо-с!

Майор Мизель расположился в кресле военного коменданта Хельмана. Обер-лейтенант сидел рядом с ним. Шарлотта и Эггерт устроились на диване. Мизель, лукаво прищурившись, начал с иронией в голосе:

— Итак, высокоуважаемые господа, подведем некоторые итоги. Поп остался в церкви с глазу на глаз с майором службы безопасности Мизелем и церковным старостой. «Правда Шелонска» заклеена партизанским органом «Шелонской правдой». Артист Боризотов забросан гнилыми яйцами. Счет: три ноль. В чью пользу?

— В пользу русских, — сказала Шарлотта.

— Не совсем, дорогая Шарлотта. Как ваша операция, лейтенант Эггерт?

— Превосходно! — вскочил тот. — Живых нет! Пулеметы и автоматы действовали безотказно. Семерых партизан недосчитается сегодня Огнев!

— Каков счет? В чью пользу, Шарлотта? — спросил Мизель.

— Один ноль. В пользу Эггерта!

— Четыре ноль, господа, в нашу пользу. В пользу системы майора Мизеля. А что скажете вы, господин обер-лейтенант?

Хельман понял шутку:

— Тут можно выставить много причин для оправдания наших вчерашних неудач, и я позволю себе привести хотя бы некоторые. Попу не нужно было торопиться со своими проклятиями и «многими летами». Редактор — эмигрант, приехал он в твоей машине, Гельмут, веры ему не будет. Боризотова они считают предателем…

— Признает ли высокочтимая публика доводы, выставленные господином обер-лейтенантом, основательными? — с ухмылкой спросил Мизель.

— Конечно нет! — крикнула Шарлотта.

— Господин обер-лейтенант мой начальник, но сегодня я должен возразить ему, — сказал, усмехаясь, Эггерт.

— Итак, повторяю счет — четыре ноль в пользу кнута, в пользу Мизеля. Проиграл пряник, проиграл Хельман.

— Гельмут, ты это напрасно, — встревожился Хельман. — Я никогда не был против кнута. Я говорил о том, что хорошо сочетать то и другое. Чтобы мы имели меньшие потери…

— Попа и редактора я оставляю в Шелонске, — продолжал Мизель. — Здесь будет своеобразная экспериментальная база по кормлению русских заплесневелыми пряниками… Все это шутка, друзья! Кнут остается как самое испытанное средство воспитания. Кто за кнут?

Руку подняли все, и первым обер-лейтенант Ганс Хельман.

Прочитав радиограмму, Никита Иванович взглянул на дочку и задорно подмигнул.

— Ну, Танька, настоящее дело только начинается! — сказал он, поглаживая пушистую рыжую бороду.

— А если немец Отто набрехал? — заметила Таня, выгребая из печки золу. — Наделали мы тогда паники!

— Петр Петрович верит Отто, — проговорил Поленов, еще раз вчитываясь в текст шифровки. Он подошел к печке. — Будем верить и мы. То, что фашисты имеют в отношении Шелонска какие-то планы, было и раньше известно. Чуточку мы это дело прояснили.