— Как же теперь быть? У меня все сорваться может!
— Не сорвется, Сашок. Сегодня я в лес за дровами ездил. Встретился с ребятами. Тол они доставят завтра или послезавтра. Но уже в другое место.
— А у меня в распоряжении только пять суток! — произнес Сашок с огорчением. — Через пять дней я уже ничего не могу сделать!
— Через двое суток тол будет в карьере у бывшего кирпичного завода. На третьи сутки, после обеда, пойдете туда с Танюшкой и заберете. Завод не работает, народу там бывает мало.
— Повод нужно найти, чтобы пойти туда!
— Повод? Возьмете ящик с ручками, в котором носят песок. Положите на дно тол, а сверху сухую глину. Скажете, что у господина Калачникова печка разваливается, ремонт нужен. Вынь из печки десяток кирпичей… Если вдруг захотят проверить… Да кто вас будет проверять? Люди вы надежные, документы в полном порядке. Немцы и полицаи уже привыкли к тому, что видят тебя с ящиками. То ты несешь цемент, то известь, то кирпичи или бутовый камень. А на этот раз глину.
— Глина мне тоже нужна.
— Так и несите прямо к зданию. А там…
Поленов не успел закончить фразу — в комнату, шумно распахнув дверь, влетела Таня.
— О, Сашок, здравствуй! — радостно воскликнула она.
— Здравствуй, Танюшка! — ответил Сашок, идя навстречу девушке.
— Ты что пришел? По мне соскучился?
— И по тебе соскучился, и дело у меня очень срочное.
Он рассказал про свои заботы и тревоги.
— Мы с тобой тол и глину понесем? — переспросила она. — Вот здорово! А сегодня мне можно проводить Сашка? — спросила она у Никиты Ивановича.
— Проводи.
— Большое-пребольшое спасибо! — весело проговорила Таня и кивнула головой.
Она была вся в движении и не могла устоять на месте. Глаза ее улыбались, она разрумянилась, точка-родинка в ямочке подбородка так и дрожала. Сегодня она была довольна и собой, и тем, что неожиданно увидела Сашка, и еще более тем, что сейчас пойдет с дружком в город.
— Вчера по заказу Мизеля я отковал запор для двери, гестаповец переехал жить в Шелонск, — сказал Поленов. — На всякий случай захватите с собой: вы, мол, к господину майору. Танька, мол, не знает, где живет господин майор, вот Сашок и вызвался показать его квартиру.
Дорога от дома Поленова тянулась широкой синеватой лентой. Солнце грело сильно, под его лучами оседал и спрессовывался потемневший снег. Облака плыли по небу, рыхлые и легкие, сверкая белизной. Небо становилось с каждым днем голубее и словно теплее. Скоро прилетят птицы, защебечут, закурлыкают, закукуют, оживят пришелонские леса и прибрежные кустарники.
— Весна, Сашок, — шепчет Таня.
— Люблю, когда весной пахнет, — отвечает он.
— Сашок, а мне так хорошо, что ты рядом. Знаешь, я даже про немцев забываю.
— С тобой мне очень хорошо, Танюшка, — говорит он, крепко сжимая ее руку.
Они идут по тропинке, что вьется по извилистому берегу реки. Попозже зазеленеет ивняк и ольха на ее берегу, будет так красиво, словно нежится река на мягких и зеленых пуховиках. А посредине реки — камни, на них с утра до вечера будут копошиться мальчишки. Поудят, искупаются и снова за удочки. Под вечер разбегутся по домам посиневшие от купания, с двумя пескарями на тонком ивовом прутике, но такие довольные — и солнца, и воды, и воздуха предостаточно!
— Сашок, мне однажды Никита Иванович говорил, что он мечтал броситься в бурлящий поток реки и спасти свою девушку. Ну чтобы доказать, как он любит… — говорит Таня и лукаво прищуривается.
— И что из того, Танюшка?
— Ты мог бы броситься в воду?
Он догадывается, к чему клонит она свой разговор.
— Ради тебя? Ох, Танюшка, в любую пропасть!.. Давай постоим немножко…
Они останавливаются, и Сашок, прежде чем продолжить разговор, долго смотрит на девушку. Таня улыбается той милой улыбкой, которая делает ее лицо еще более привлекательным. Ее губы слегка вздрагивают, щеки пылают румянцем, на них сейчас образовались ямочки, которые всегда так нравились Сашку. И эта родинка-точка на подбородке! Как будто ее нарочно поставили, чтобы придать лицу бо́льшую прелесть.
«Вот возьму и расцелую! — думает Сашок. — В эти щечки, в эту родинку!»
«Какой он у меня хороший! — думает про него Таня. — И почему он такой нерешительный? Так хочется прижаться к нему и целовать долго-долго и крепко!»
Но Сашок не решается целовать ее на улице…
— Когда я оказался в плену, Танюшка, — говорит он, — я прежде всего испугался того, что уже не получу от тебя писем.
— И мне было так тяжело без писем, Сашок. Я много раз плакала. Когда никто не видел…
— Однажды мы шли по Низовой, аэродром там строили. Кто-то возьми и окликни меня: «Сашок!» Оглянулся, вижу девушку, очень похожую на тебя. Конечно, никто меня не окликал. Самая настоящая галлюцинация. День и ночь думал, вот и послышалось!
«Сказать, что это была я? Нет, не буду! Начнет расспрашивать, зачем там была, а отвечать я не имею права. Еще станет интересоваться, почему я и в другие дни не вышла на дорогу. Когда-нибудь расскажу!»
— Сашок, милый, хотя бы скорей война кончилась! — проговорила она.
— Я почему-то верю, что в этом году немцы не будут иметь такого успеха, как в прошлом. Наши подготовились. Теперь их врасплох не застанут. Знаешь что, Танюшка? Закончится война, мы к твоей матери явимся вдвоем. Супруги Щеголевы… Правда, это хорошо звучит?
Она не отвечает и смотрит на Сашка внимательным и любящим взглядом. И без улыбки она прекрасна. Во всяком случае, Сашок никого бы не поставил с ней рядом, ни с кем бы не сравнил ее — она совершеннее всех… Он берет руку Тани, бережно жмет ее. Кладет правую руку на плечо, нащупывает под платком тугие косички. Сжимает косички так сильно, что Таня жмурится, но ничего не говорят. И тогда Сашок обнимает ее обеими руками и целует. Они уже ничего не замечают или не хотят замечать…
— Хватит, Сашок, — просит Таня, но вдруг сама притягивает его голову к себе и горячими, по-детски припухшими губами ловит его влажные губы.
Они продолжают свой путь по берегу реки, до боли сжимая руки друг другу.
— Вот так бы и идти, идти всю жизнь, Сашок! — взволнованно говорит Таня и громко вздыхает.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Гельмут Мизель сегодня отменно учтив. Он усадил Никиту Поленова на диван, сел неподалеку от него, предложил дорогую сигару, такую крепкую, что у Поленова после первой затяжки, к удовольствию майора, заслезились глаза. Мизель улыбался, потирал руки и постукивал о пол носками начищенных сапог.
— Давно мы с вами знакомы, Никита Иванович, очень давно, — сказал он на отличном русском языке.
— Давненько, господин майор, — с поклоном ответил Поленов. — С октября месяца прошлого года, господин майор.
— Довольны вы тем, что тогда встретили меня около Низовой? — спросил Мизель.
— Да ведь как же не быть довольным, господин майор, спасибо вам! Куда бы я подался? Деревня моя сожжена. И партизаны не оставили бы меня в покое…
— Не оставили бы, — согласился Мизель.
«Что это гестаповец задумал? — спрашивал себя Никита Иванович. — И это вежливое приглашение посетить его, и дорогая сигара, и сочувственная интонация в голосе. Зря Мизель ничего не делает!» А штурмбаннфюрер смотрел на него и по-прежнему добродушно улыбался, словно был очень рад этому визиту.
— Я у них, у большевиков, что бельмо на глазу, господин майор, — проговорил Поленов, теребя на коленях шапку. — Они своей высылкой меня со счета списали. Врешь! Жив Никита Поленов! — неожиданно крикнул он и тут же заморгал глазами, приложил руки к груди. — Извините, господин майор, сорвался, случается это со мной, злости у меня на них много.
— А в лагере? Как вы там сдерживали себя?
— В кулак всего себя сжал, так сжал, что и дышал не на полный дых, господин майор.
— Трудно было?
— Трудно, но надо, господин, майор, нельзя без этого.
«Что я разговорился? — вдруг спохватился Никита Иванович. — Может, он и вызвал для того, чтобы проверить, умею ли я играть и притворяться?» Чтобы Мизель не подумал иначе, чем думал о нем до сих пор, Поленов вытер рукавом пиджака нос, почесал в затылке.
