— Ганс на фронте стал ужасно сентиментальным, он сначала не хотел отпускать меня с вами!

— Почему?

— Такие вещи, говорит, женщина не должна видеть!

— С тех пор как я стал у него заместителем, милая Шарлотта, я не помню, чтобы он присутствовал при казнях русских!

— А раньше, до вас, он лично присутствовал при казнях?

— Не знаю.

— Мой брат Карл говорил, что он неженка и плакса. Однажды Карл, Гельмут Мизель и мой Ганс поймали бездомную кошку, судили ее за воровство сливок и приговорили к смертной казни через повешение. Ганс отнял кошку, поколотил Гельмута и Карла. Покойный отец сказал мне однажды, что Хельман рожден не для нашего сурового века.

— Но, милая Шарлотта, вы же любите его не в восемнадцатом или девятнадцатом веке, а в наш суровый двадцатый век!

— О боже, до чего же наивны мужчины! — Шарлотта захлопала рукавичками. — Ни из Гельмута, ни из вас, Карл, не будет хорошего мужа. Любовник еще быть может, но муж — никогда! А из Ганса может быть хороший муж: любящий, ревнивый, мягкий; из него, как из воска, можно вылепить что угодно! И я вылеплю!

— Женскую логику постигнуть трудно, — сказал Эггерт.

— Да, — согласилась Шарлотта, — для этого нужно обладать гибким женским умом!

Они подошли к тюрьме. Эггерт нажал на кнопку. Дверь открыл продрогший солдат с посиневшим носом.

— Приведите тех двух, — властно распорядился Эггерт уже совсем другим голосом. — Для сопровождения — одного автоматчика!

— Слушаюсь! — вытянувшись, ответил солдат.

От подруги Ильзы Шарлотта многого наслышалась. Ильза работала в концлагере и ничего не скрывала. Шарлотта не возмущалась и не протестовала. Активистка гитлерюгенда, она тоже считала, что в результате этой последней войны человечество убавится наполовину, немцы в силу их особого, выдающегося склада будут властелинами всей земли. Вот когда наступит для них настоящий золотой век!.. Брат Карл с начала чехословацкого конфликта подкреплял свои суждения делами, заполнив дом в Кенигсберге такими вещами, о которых Шарлотта и мечтать не могла. Но аппетиты росли, вещей хотелось иметь больше и больше; отец, Адольф Кох, подумывал о том, чтобы на месте прежнего двухэтажного дома отстроить что-то повместительнее: за́мок — это слишком громко, но что-то на него похожее. Строительство отложил: он предполагал, что Петербург и Москва падут осенью, дворцы там могут быть и готовые, что на один русский дворец он с сыном может законно претендовать!

Отец лежит под заснеженным холмиком в Шелонске, труп брата даже не нашли…

Из рода Кохов, измеряющего историю многими веками, осталась она одна. Госпожа Шарлотта Кох!.. И если даже придется выйти замуж за Ганса Хельмана, фамилию она оставит прежнюю, передаст ее и детям: род Кохов будет существовать вечно!

Она внимательно смотрела на пожилую женщину и девушку, видимо ее дочь, которых выводили из тюрьмы на расстрел. У Шарлотты даже не появилось желания расспросить Эггерта, в чем виноваты эти люди и почему выбрана такая суровая мера наказания. У нее не возникла жалость и после того, как автоматчик ткнул прикладом девушку и она, обессиленная, упала в сугроб у ворот тюрьмы. Автоматчик поднял ее пинком сапога. Девушка посмотрела на Шарлотту, но какой это был взгляд!

— В доме у них ночевали подозрительные люди, — сказал Эггерт. — Видимо, партизаны!

Шарлотта кивнула головой.

— Она страшная, — сказала Шарлотта. — Русские все такие страшные?

— Говорят, что бывают и красавицы. Но в Низовой и в Шелонске красивых я не видел, — ответил Эггерт. Он поднял руку и сказал теперь уже по-русски: — Ми вас ведет партизан, ошный стафка!

Женщина посмотрела на него, покачала головой и сказала умоляюще:

— Проведите, если можете, по Советской улице, хочется взглянуть еще раз на свой дом! Если можете…

— Советский улиц нет! — крикнул Эггерт. — Дафно нет! Есть улиц Розенберг. Сейчас нет фремени! Бистро идти! Ошень бистро!

— Вы хорошо говорите по-русски, — сказала ему Шарлотта.

— О да, — ответил Эггерт, — я много времени учился, много лет! Ужасно грубый и примитивный язык. Очень мало слов, не понимаю, как они разговаривают между собой!

Они поотстали. Автоматчик с женщинами был метрах в двадцати — тридцати впереди. Он что-то кричал, но ни Шарлотта, ни Эггерт не прислушивались к его словам.

— Где их будут расстреливать? — спросила Шарлотта.

— У оврага, в километре от Шелонска. Там мы поселили одного русского кулака с дочкой. Он на нас отлично работает! Я его привез сюда из Низовой.

— Вам нравится ваша работа, Карл?

— Пока мы живем надеждами. Работа начнется позднее, милая! Когда мы возьмем Москву и Петербург!

— Когда-нибудь мы их возьмем?

— Я верю фюреру и его наитию.

— Я тоже. Но мне надоело ждать!

— Солдатам, милая Шарлотта, труднее. Им приходится ждать в снегу, на морозе, а когда начнется весна — по колено в грязи.

— Ужасная страна! — Шарлотта погрозила невесть кому сжатым в рукавичке кулаком.

— Таких, как Россия, больше не будет, — сказал Эггерт. — Это крепкий грецкий орех. Все, что будет потом, — кедровые орешки!

Поодаль, на опушке леса, показался пятистенный, обшитый тесом дом. Перед домом — поломанный забор, за домом — хлев, еще дальше — сарай с оторванной дверью.

— При большевиках здесь был склад утиля, а в доме жил директор базы утиля, — сказал Эггерт. — Сюда я поселил русского кулака: он видит, кто из леса идет в город и кто из города идет в лес. Вот и он самый. Алло, Поленофф! Какая жизни?

Рыжий русский мужик отвесил низкий поклон.

— Здравствуйте, ваше благородие! В гости к нам с барышней пожаловали? А что это за люди, которые автоматчик повел? Я их в окно увидел, дай, думаю, выйду посмотрю.

— Их, Поленофф, мы на тот свет сейшас отправийт! Потом их ты закопайт!

— Я?.. Что ж… — с трудом проговорил Поленов.

Они уже прошли мимо Поленова, но рыжий мужик шел следом. Он весь дрожал и даже побледнел. «Трусливая душонка», — подумал Эггерт.

— Поленофф, обратно, тебе нельзя с нами! — повелительно сказал он. — В овраг зарыт мошно — из леса не видна. Ви будет один. Штоб видел с нам — нельзя, Поленофф!

— Позвольте, ваше благородие! — взмолился мужик. — Большевики это, дайте мне их, прикончу я. Много, ох как много я натерпелся!

— Обратно, Поленофф!

Эггерт взглянул на него и уловил в глазах рыжего колючую злость: на всю жизнь, видно, возненавидел кулак большевиков, никогда не простит им.

— Обратно, Поленофф! — повторил Эггерт. — Бороду постригайт, Поленофф, штобы Огнеф не узнал. Он еще жив, но ми его скоро поймайт. — Эггерт взглянул на Шарлотту. Та потирала озябшие руки. — Этот Поленофф, милая Шарлотта, наша верная опора! — сказал он по-немецки.

— Мне холодно, Карл! — ответила Шарлотта.

— Мы работаем быстро. Он им пустит сейчас в затылок очередь — и капут! А в следующий раз я продемонстрирую нечто такое, что сентиментальных доводит до обморока.

Он взял ее под руку. Она не возражала.

Никиту Поленова еще долго бил озноб. Он лежал в кровати и не решался подойти к окну, спазмы душили его, сердце, казалось, вот-вот остановится.

— Погнали в овраг, — жалобно проговорила Таня, выглядывая из-за простенка. — Эта сука остановилась… И хоть бы взгляд отвела! О-ой!..

Поблизости треснула автоматная очередь. Никита схватил подушку и прикрыл ею голову.

— Мерзавцы! Гады! Вы еще поплатитесь! За все, за все! И за этих двух! — злобно проговорил он. — Дал бы он мне в руки автомат, я бы их самих!..

— Тише, батька, они уже идут обратно, — умоляюще произнесла Таня. Она подошла к кровати и начала гладить всклоченные волосы Никиты Ивановича. — Вот из автомата бы! А потом в лес, к партизанам. Мне тоже все опротивело!

— Кончилось мое терпение, Танька! Больше я не могу! Надоела мне чужая шкура! Сегодня же в лес, к Огневу!