Он пытался рассказать Огневу все, что слышал с Калачникове, но Огнев положил ему ладонь на колено и сказал:

— Он такой же предатель, как и мы с тобой, Алексей…

— Так, значит?..

— Значит, настоящий советский патриот, каким и раньше был!

— Вот оно что! А в народе такие слухи ходят!

— Народ узнает правду и о Калачникове, и о тебе, и о многих других, Алексей! Вот придешь к Петру Петровичу и скажешь: «Цветы есть?» Он тебе ответит: «Цветов нет, есть семена». А ты еще один вопросец: «А будут цветы?» Когда он тебе скажет: «Конечно будут», можешь передать от меня привет и начинать разговор.

— Я однажды не вытерпел, заехал к нему. Да так сжал ему руку, так посмотрел ему в глаза, что он готов был сквозь землю провалиться. Выходит, напрасно!

— Напрасно. Старик тяжело переживает. Он ведь очень любит народ, а теперь все его ненавидят, и он глубоко чувствует это. А сделать ничего нельзя.

— А я частенько клял себя за то, что писал о нем в газете, — сказал Поленов. — Все время думал: ошибся в человеке!

— Нет. Между прочим, и он тебя вспоминал, хорошо вспоминал. Можешь открыться перед ним, сказать, что ты, Алексей, — партизан, от меня. Он будет очень рад. О разведке по линии штаба говорить излишне.

— Как хорошо, что самые худшие предположения не оправдались и Петр Петрович остался тем же человеком.

— Тем же… Да, скажи, твой авторитет в Низовой мы неплохо укрепили?

— Я за свои «доносы» получил от Мизеля и Эггерта тысячи полторы марок, — ответил Поленов.

— Значит, оценили! Ничего, что-нибудь сделаем и здесь. Будешь незаменимым «осведомителем». Придумаем!

— Спасибо! — Поленов посмотрел на озабоченное и вместе с тем веселое лицо Огнева и спросил: — Как лесная жизнь, Виктор Викторович?

— Приобвык, Алексей. Я очень рад за наших людей, тяжелый экзамен они выдержали! — Огнев подошел к окну, прищурился. — Дочка твоя приплясывает: холодно!

— Она за дорогой наблюдает: не пошел бы кто из Шелонска.

— Будем с тобой откровенны, Алексей, — продолжал Огнев, подходя к печке, у которой сидел Поленов. — Народ до войны не мог получить всего того, в чем он нуждался. За последние годы трудодень во многих наших колхозах был обесценен. Сейчас не время анализировать причины: у страны имелись свои большие трудности. Фашисты теперь раздувают эти недостатки до космических размеров. А что говорит народ? Недостатки были? Были. Но вы, господа фашисты, нашу Советскую власть не трожьте. Вот побьем вас — и сами разберемся, что к чему, что у нас было хорошего и что плохого. Хорошее продолжим, а плохое отбросим в сторону!

— Философия настоящего советского человека, — заметил Поленов.

— А таких у нас сколько? Можно считать — все! Единицы пошли на службу к немцам. Всякая шваль, вроде Муркина. Безнадежные уголовники и неизлечимые кретины, для которых и родная мать — не мать.

— Да, война людей проверила…

— Я рад, что оказался в Шелонске. С таким народом можно и жить вместе, и драться с врагом!

— Закончится война, Виктор Викторович, ни на какое выдвижение не пойду. Остаюсь в Шелонске. Назначайте на любую работу.

Огнев добродушно усмехнулся.

— Давай-ка сначала закончим войну, — сказал он, присаживаясь на скамейку у окна. — Позвоночник Гитлеру повредили, но бить его придется долго: как и всякая гадина, он живуч! Итак, — Огнев улыбнулся и кивнул головой, — от задач общих переходим к задачам конкретным…

Они условились обо всем: кто и когда будет приходить в этот одинокий домик, как передавать сведения, если связь по радио придется прекратить.

— Ну, Алексей, желаю тебе успехов в «торговле железом», — сказал Огнев, пожал руку Поленова и крепко обнял его на прощание.

Забот у Калачникова прибавилось — по соседству с его домом стали размещать военнопленных. Начальник лагеря отказался давать конвойных каждый день и предложил Хельману устроить пленных в Шелонске, выделив стражу из своей охраны или полицаев. С жильем дело разрешилось быстро. У Петра Петровича имелся заброшенный крольчатник: когда-то он разводил зверьков. В крольчатнике сделали двойные нары, одно окно забили фанерой, для другого нашлось узорчатое стекло — все, что сохранилось от веранды. Отыскалась и чугунка с рукавом. После гитлеровского лагеря крольчатник вполне мог сойти за дворец.

Но как быть с едой, одеждой, обувью? Военнопленные прибыли исхудалые, бледные, как ломоть увядшей брюквы. Распухшие ноги не хотели подчиняться и с трудом несли на себе иссушенные человеческие тела. Одежда и обувь износились: гимнастерки сползали с плеч, шинели представляли собой сплошные лохмотья, кое-как схваченные толстыми нитками. На ногах у большинства тряпки, закрученные ржавой проволокой.

Как поднять этих людей и снова поставить в строй? Питание, которое причиталось им по «рациону» верховного главнокомандования германской армии, могло медленно, но верно довести до смерти. А Петр Петрович считал себя ответственным за этих людей — они должны и жить, и стать партизанами.

Старик проверил все свои запасы. Они были невелики: мешок муки, мер пять картошки да ящик жмыхов. Когда Калачников принес жмыхи к военнопленным, люди набросились на них, словно видели перед собой лакомые пряники. Нет, это, вероятно, не то сравнение: пряники ест человек неголодный. Этих людей, судорожно протягивающих костлявые руки к ящику с льняными жмыхами, голод привел к дистрофии; они ели, не ощущая вкуса, радуясь тому, что можно хоть чем-нибудь набить пустой желудок.

Жмыхи сразу убавились на одну четверть. Мука пошла на болтанку. Запасов Калачникова могло хватить недели на две, и это уже большое подспорье.

А вот обувь… Нашел Петр Петрович старые сапоги, валенки, ботинки, стоптанные комнатные туфли. Но номер… 39-й! Впервые был недоволен Калачников своей немужской ногой. Сапоги, валенки, ботинки не подошли. Только комнатные туфли приспособил черноглазый молодой парень: порвал задник и вставил ногу, а чтобы не сползали, навертел еще тряпки и закрутил их мягкой проволокой.

Калачников был доволен тем, что ему не мешали. Хромой солдат Отто, приставленный для охраны, делал вид, что его все это никак не касается. А если бы пришел вдруг Хельман и начал придираться, у Петра Петровича был припасен ответ: мне нужны хорошие работники, делаю это не для себя — чтобы военный комендант господин Хельман и его невеста как можно быстрее получили свежие овощи.

Калачников делал все от души: он спасал людей. Но разве они, не знавшие истинных намерений Петра Петровича, понимали это? Как огорчили слова, посланные ему вдогонку тем самым парнем, который всего несколько минут назад надел его, пусть и стоптанные, старые, зато теплые, из войлока, комнатные туфли! Он произнес с издевкой: «С худой собаки хоть шерсти клок!» Да, Калачников был для них всего-навсего псом. Долго еще, вероятно, придется так работать!.. Петр Петрович понимал: любое благородное дело с его стороны военнопленные оценят превратно, не так, как нужно. И с этим надо примириться. Он пытался узнать их имена и фамилии, но в ответ ему лишь дерзили.

На второй день после прихода военнопленных Калачников встретился с новой трудностью: никто не пожелал быть старшим команды. Калачников с улыбкой смотрел на них — молодцы! Но старший в команде должен быть, и Петр Петрович показал пальцем на черноглазого паренька, который стоял поодаль в его стоптанных комнатных туфлях.

— Не могу! — парень пожал плечами.

— Почему? — спросил Калачников.

— У меня всегда сосет под ложечкой, кроме того, с детства завернулись не в ту сторону кишки, так и остались; ну, ревматизм, радикулит и прочие болезни. Далее, я не умею повелевать, а только подчиняться, да и авторитет слабоват!

Он так упрямо и настойчиво отговаривался, что даже его угрюмые товарищи стали ухмыляться: «Ну и загибает парень!»

— У вас много болезней — старшему придется меньше работать, он может подыскать себе дело полегче. Любите повиноваться — тоже хорошо: я люблю людей послушных. А посему быть вам старшим в команде, — сказал с улыбкой Калачников.