Когда эсэсовцы появились в городе, Калачникову стало невмоготу ходить между мышиных мундиров и непрерывно предъявлять хельмановский документ. Но ему нужно было ходить. Он появлялся на огородах, где намечалось посадить рассаду зараженной капусты, смотрел на поднимающиеся стебли картофеля.

Цветы на газонах и клумбах не вызывали прежнего восторга, наоборот, он злился на них, видя, как они быстро растут и расцветают во всем своем ярком убранстве. Несколько клумб были застланы соломенными матами. Петр Петрович берег их от холодных рос, так он объявил обер-лейтенанту Хельману, когда тот обходил город и проверял подготовку к приезду эсэсовцев.

Калачников смотрел на клумбы и обдумывал свой план. «Ничего! — Петр Петрович кивал головой. — Еще мои цветы могут насолить и Хельману, и Мизелю, и всем этим мерзавцам эсэсовцам!»

— Петр Петрович!

Калачников оглянулся. Перед ним стоял Сашок. Полинялый немецкий мундир не шел ему, да он и стеснялся быть в нем. На мундире ни погон, ни знаков различия — все отпорото, на этих местах материал был серее и чище.

— Принарядили тебя, Сашок! — Калачников покачал головой.

— Хозяева расщедрились. Все равно выбрасывать такое барахло надо!

— Ты что же не заходишь больше?

— Не пускают. Я теперь вроде как учусь на помощника киномеханика. Когда, конечно, время есть. Недоделок в кинотеатре много; Хельман грозился, что голову всем снимет, если через неделю в кинотеатре не будет показан новый фильм.

— Там и живешь?

— Там. В собачьей конуре, есть такая комнатушка недалеко от будки. Туда сначала Танюшку поместили, а потом и меня. Ужасно переживает она за Никиту Ивановича…

— Спасибо, что напомнил, — сказал Калачников. — Весть имею хорошую: с Никитой Ивановичем все благополучно, так и передай ей.

— А где он?

— Не знаю. Но Огнев сообщил, чтобы она не беспокоилась.

— Танюшка будет очень рада.

— Заходи ко мне почаще, Сашок.

— Трудно, Петр Петрович. Выходить нам с Танюшкой не разрешают… Не случайно нас поселили вместе. Мне строго приказали следить за ней, а она должна была следить за мной. Конечно, тому и другому сказали, что ему только и доверяют.

— И что же их интересовало?

— Настроения, не ругает ли немцев и их новые порядки, не собирается ли переметнуться к партизанам.

— Доносчики вы что надо! — Калачников улыбнулся.

— О да! Прямо хоть сейчас ставь городским головой или начальником полиции. И меня и Таньку.

— Допросы не устраивали?

— Бывали, вроде бесед. Их, видите ли, заинтересовала моя тамбовская тетушка. Нельзя ли привлечь ее для работы? На пользу великой Германии. Пусть сунутся!

— А как же сегодня ушел?

— Киномеханик за самогоном послал. Любит выпить, скотина!

— А за самогоном ты ко мне приходи, я всегда про запас держу. Тогда и видеться будем чаще!

Петр Петрович предложил посидеть на скамейке, и они расположились у большой сирени, разбросавшей во все стороны густые сучья.

— Я недавно был в крепости, записку попу относил. А вас дома не было, — сказал Сашок.

— Я теперь часто бываю на огородах, Сашок.

— Интересный поп, Петр Петрович! — оживился Сашок. — Увидел у меня бутылку с самогоном. «Налей, — говорит, — стакан, для требы нужно». — «Для требы нужно вино, — отвечаю я, — а это вонючий самогон, батюшка!» — «А я, — говорит, — его от плохих запахов избавлю, чадо мое!» Я отказался. А он ко мне умоляющим голосом: «Дай для требы. Да я тебе за один стакан все грехи прощу, охальник ты этакий! Найди, — говорит, — такого католического ксендза, лютеранского пастора, русского священника или еврейского раввина, чтобы за стакан вонючего самогона все грехи простил! Дурак ты, — говорит, — чадо мое! Нужда меня заставляет, иначе не умолял бы тебя, сукина сына». Пришлось налить стакан!

— Совсем опустился поп. Раньше комендант ему кагор давал, а теперь в день службы приносят полстакана. По потребностям и расход: мало кто ходит теперь в церковь!

Сашок оглянулся и спросил:

— Огнев не давал новых поручений?

— Связной дважды был. Едва пробрался, бедняга. Всякий раз о тебе расспрашивал. Нового ничего не передавал. Огнев строго наказал тебе беречь себя.

Говорили они тихо, вполголоса, время от времени оглядываясь по сторонам. Раза три Сашок обошел даже вокруг сирени: а не подслушивает ли кто-нибудь?

— Я все очень хорошо продумал, Петр Петрович, — тихо, с увлечением рассказывал Сашок. — Проволочку присоединил к электролинии и часам — ходики нашел. Когда нужно будет, подключу и удеру. Выйду, когда стрелка только что отойдет от другой стрелки. У меня в распоряжении будет целый час. Стрелки снова соединятся — произойдет замыкание. От кинотеатра останется…

— Пшик! — радостно прервал его Калачников.

— Пшик!

— Когда, Сашок?

— Точно не знаю. Вот откроем кинотеатр. К их празднику — 22 июня — обещают привезти новую картину. Боевик какой-то. В Германии, говорят, нашумел. Наверняка все офицеры придут…

— Боишься, Сашок?

— Боюсь, — искренне сознался Сашок. — И за себя боюсь, Петр Петрович, и за Танюшку, и за дело. А вдруг осечка будет? Может, проводок где-то оборвался. А проверить уже нельзя…

— Авось, Сашок, все будет хорошо!

— Должно быть, Петр Петрович. На совесть работал!

— А я, как услышу взрыв, тоже подамся из города.

— А может, до взрыва, Петр Петрович? После взрыва труднее будет…

— Нельзя, Сашок. А вдруг я им потребуюсь? А меня на месте нет. Заподозрят неладное — и тебя схватят, ты у меня раньше жил. Провал может получиться. Документы, Сашок, у меня надежные, из города меня немцы в любое время выпустят.

— Смотрите, как лучше, Петр Петрович.

— Из лучшего и исхожу. Запомни и ты: встретимся в кустах у старого парка. Там, где жасмин растет. Пока у эсэсовцев паника, мы из города выберемся. А не свидимся в парке — Огнев нас у леса встретит: он своих людей недалеко от города держать будет.

— Хорошо, Петр Петрович.

Они распрощались. Калачников еще долго смотрел вслед удалявшемуся пареньку, который все время подергивал плечами, поправляя сползавший мундир. Он радовался тому, что Сашок готовит по врагу жестокий удар: такое количество офицеров-эсэсовцев могло быть уничтожено только при разгроме на фронте. А грустно на сердце оттого, что славный малый, которому еще жить и жить, подвергается смертельной опасности, рискует жизнью каждую минуту.

«Сколько хороших людей на нашей земле!» — подумал Петр Петрович. Он встал. Перед ним была древняя крепость, вся в пробоинах, поросшая мхом, обтесанная дождями и ветрами. Много повидали эти стены. А скоро снова увидят. Увидят и услышат…

Приближалось 22 июня — годовщина начала войны. И хотя хвастаться фашистам особенно было нечем — молниеносная война провалилась, обещанной Гитлером блистательной победы не было и в помине, а немецкая армия находилась от Москвы дальше, чем в октябре прошлого года, — фашистская пропаганда передавала одно сообщение за другим. Подсчитывались советские реки, озера, леса, предприятия, население, подпавшие под владычество «великой Германии». Послушать все это — и можно подумать, что уже давно нет Красной Армии, что война — это давно минувший исторический факт.

Шла подготовка и в Шелонске. На зданиях комендатуры, штаба эсэсовской дивизии, кинотеатра и городской управы появились новые гитлеровские флаги. На всех перекрестках вывешены витрины с крикливыми сводками верховного командования германской армии. На вечер под двадцать второе июня назначен бал; полицаи с утра до поздней ночи бегали по домам, искали молодых женщин и заставляли их расписываться на документе, угрожавшем строгими карами за неявку на праздник! Никому не было дела, что у этих девушек и молодых жен сражались на фронте отцы, братья, мужья, женихи, что они мучительно переживали судьбу близких. Их требовали на бал, так как господ офицеров — убийц их родных и близких — нужно развлекать.