Калачников стоял за простенком, когда неподалеку от конюшни разорвалась граната и стекла небольшого оконца брызнули на пол. Он прижался в угол. «И пожил, кажется, достаточно, а вот умирать, не хочется!.. Не пустил бы кто в окно гранату! Услышу русскую речь — крикну. Нет, не буду… Откуда им знать, кто здесь, за простенком?»

На улице все еще гремели выстрелы и грохали разрывы, слышались вскрики раненых и громкие ругательства. Он так и не успел принять, решения, что ему предпринять, как дверь распахнулась настежь…

— А-а, да здесь господин Калачников! — басовито проговорил мужчина, направляя Петру Петровичу в лицо яркий луч электрического фонарика.

— Попался, подлец! — со злорадством воскликнул второй человек, которого, как и первого, Петр Петрович не мог различить в темноте. — Ребенка Кох из-за него убил! Пристукнуть его на месте, чего с ним возиться!

— А приказ знаешь?! — напустился на него первый. И к Калачникову: — Встать, фашистское отродье! Выходи…

Калачников понимал, что спорить в таких случаях бесполезно, да, собственно говоря, и не о чем. «Посмотрю, что дальше будет, открыться никогда не поздно».

Они вышли во двор, по которому сновали люди в полушубках, шинелях, ватниках. Петр Петрович увидел, как налево, к запряженным саням, несли раненых. Он посмотрел в другую сторону и вдруг почувствовал, что голова у него начинает кружиться, а на сердце стало нехорошо. Он увидел убитого, которого еще не успели убрать. Это был подросток, на лице его застыли ужас и недоумение. Ватник расстегнут… Рядом окровавленный снег… Руки паренька сжали белый, не испачканный кровью снег, словно убитый хотел смять его и начать игру в снежки… Может, это он и кричал совсем недавно «мама» и «больно»?

— Кого ведете? — спросил попавшийся навстречу им сухопарый высокий мужчина в синем ватнике, в красноармейской ушанке.

— Птицу одну поймали. В конюшне прятался!

Петр Петрович хотел возразить, что он не прятался, и опять подумал, что это ни к чему.

Вошли в дом. Только в одной из комнат тускло мерцал огонек. Вот и спальня, где совсем недавно почивал Адольф Кох. На столе лежало несколько пистолетов различных марок, с десяток длинных гранат. Бумаги валялись на полу. Пухлое одеяло свесилось с кровати.

За столом сидел Огнев. Густая черная борода закрывала почти все лицо, но зато какими знакомыми были его глаза! Петр Петрович широко улыбнулся ему и хотел шагнуть навстречу, но Огнев резко и сердито закрутил головой. Калачников сразу не понял этого сердитого жеста и остался стоять на месте, выставив правую ногу вперед, по направлению к Огневу.

— С ним потом будет разговор! — хмуро проговорил Огнев и махнул рукой. — Дайте закончить с господином помещиком.

Кох стоял тут же в комнате в длинной, ниже колен, полосатой рубахе, руки у него тряслись. Щеки за эти минуты пожелтели, старательно выбритый синеватый подбородок дрожал.

— Цель вашего приезда в Россию, господин Кох? — спросил Огнев по-немецки.

— Говорите со мной, пожалуйста, по-русски, — испуганно заговорил Кох. — Мой отец Иоахим Кох был, по существу, русским человеком. Я русский язык..

— Любите? — иронически подсказал Огнев.

— Люблю. С детства питаю уважение!

— Пушкина, Толстого, конечно, обожаете?

— О, безусловно! — быстро ответил обрадованный Кох.

— И Маркса читали?

— Да, да!

— И Гитлера ненавидите?

— О да! Всегда! Это сумасбродный истерик! Разве можно его почитать?!

Огнев улыбнулся.

— И русских любите? — спросил он с натянутой вежливостью.

— Да, конечно! — уже растерянно пролепетал Кох.

Огнев придвинул к себе лежавшую на столе книгу, раскрыл ее наугад.

— Я не буду читать все, — с трудом проговорил Огнев. — У меня бывалые люди, но и у них могут не выдержать нервы. Я прочту вот эту запись: «Третьего октября тысяча девятьсот сорок первого года. Фюрер объявил о генеральном наступлении на Москву. Седьмого ноября назначен парад нашей армии на Красной площади. Будет шагать и мой Карл! Только бы ему добраться до Оружейной палаты: одна-две вещи — и на всех Кохов хватит!»

Без стука вошли двое партизан, у каждого по паре бутылок, зеленых от плесени и серых от пыли.

— Извините, товарищ Огнев, — сказал парень постарше и победовее, — с немецким мы не в ладах, а тут «Москау» написано. Что бы это могло значить?

Кох даже присел от неожиданности, когда услышал имя Огнева и увидел бутылки.

— Старое вино, товарищ Огнев, — пробормотал он. — Не обращайте внимания на надпись. Это для отвода глаз гестаповцу Мизелю. Сами знаете, что такое гестапо.

— «Распить с Гельмутом Мизелем по случаю взятия Москвы», — громко прочел Огнев. — Разбейте эту дрянь!.. А «товарищ» для вас, господин Кох, бешеный пес!.. Но не будем отвлекаться, вы обладаете даром речи, и я продолжу чтение! «…Помогаю фюреру, как могу. Сегодня собственноручно выпорол нескольких баб. Устал, как после бега километров на сорок. Нам здесь нелегко! Скрытые большевики есть в каждой деревне. Я их узнаю на расстоянии и вышибаю из них дух!

Фюрер сказал: убей русского потому, что он не немец. Я считаю, что безразлично, где я убью русского — на фронте или здесь, у себя в имении. Неужели Германия не оценит эти заслуги?»

Огнев закрыл книгу и отбросил ее в сторону.

— Германия вряд ли! — гневно сказал он. — А вот Россия оценит!

Огнев встал, поправил ремни на фуфайке, принял воинскую стойку «смирно».

— За убитых невинных людей русских, за поруганную честь девушек русских, за попытку отнять у нашего народа завоеванную кровью свободу, за муки и страдания людей наших от имени Советской власти приговариваю вас, Адольф Кох, к смертной казни через повешение. И пусть всякий, кто пойдет за вами следом, знает и помнит: рабовладельцев на нашу землю не пустим, карать будем беспощадно!

Адольф Кох пытался броситься на колени, но его взяли под руки. Теперь у него дрожало все: голова, руки, коленки… Огнев подошел к окну и распахнул форточку, чтобы проветрить комнату.

— Трус! — крикнул он в лицо позеленевшему Коху. — Даже умереть не можете по-человечески!.. Уведите его!

Когда двое партизан увели Коха, Огнев дал знать, чтобы и другие оставили помещение, что допрос Калачникова он будет вести один.

Огнев подошел к Петру Петровичу, пожал его холодную дрожащую руку, рассерженно спросил:

— А как вы-то оказались здесь?

— Комендант Хельман распорядился. — Калачников вынул из кармана записку и протянул ее Огневу. — В зятья себя прочил Коху, вот и послал: сберечь сад от морозов. Прикидывал я по-всякому. Нельзя было ослушаться.

Они сели на диван. Огнев положил на колени руки — они у него огрубели, потрескались на ветру.

— Вы, Петрович, на народ не обижайтесь, — произнес после паузы Огнев. — Вас они оскорбили, мои ребята, но ведь иначе и быть не могло: предателем вас народ считает.

— Смерти я не боюсь. Страшно погибнуть собакой, товарищ Огнев. Люди не знают, что́ у меня на душе!..

— Партия знает. А если партия знает, будут и люди знать!

— Угрызения совести мучают, — сказал Калачников. — Делаю мало, делать надо больше.

— Будет, много работы, Петрович! — обрадованно произнес Огнев. Глаза у него блеснули. — Работа еще только начинается. — Он протянул Калачникову дневник Коха. — На первых порах надо будет перевести признания отошедшего в другой мир господина Адольфа Коха. Этот дневник наполнит сердца людей еще большей ненавистью к врагу. В случае чего, скажете, что в господском дворе дневник подобрали. И еще два задания есть. Ответственных, рискованных…

— Вот это и хорошо! — сказал Калачников.

— В военной комендатуре служит фельдшер. Говорят, очень жадный человек. Не попытаетесь ли купить у него некоторые медикаменты? Деньги мы дадим.

Петр Петрович задумчиво потер упругую щетину на сморщенных щеках.

— Попытаюсь, — сказал он.

— И третье поручение. В лагере военнопленных между Шелонском и Низовой есть хорошие ребята. Не удастся ли их перетащить к себе: мол, работники нужны для питомника? А мы потом их к себе переправим. А?