Пономарь настроился на полюбившуюся мелодию и теперь безошибочно отзванивал ее на всех колоколах. Отец Василий засуетился, сунул Калачникову на прощание холодную руку с пожелтевшими от курения пальцами и засеменил к притвору, в котором была лестница на колокольню.
2
— Вас жду, Петр Петрович, — сказал поджидавший у крыльца Муркин. — Добрый день Отца Василия навещали?
— Да, — ответил Калачников и сразу подумал о том, что́ могло занести к нему городского голову: своим вниманием тот в последнее время не баловал. — Прошу, прошу в дом, начальству всегда готов оказать почтение!
— Будем считать себя равными, — примирительно сказал Муркин.
«Злить я его не буду, — решил Калачников. — Зачем лишние подозрения?»
Муркин медленно разделся и сел к столу. Он был в хромовых сапогах, бриджах, в черном пиджаке; на белой, слежавшейся, в желтых пятнах рубашке неестественно празднично прилепилась «бабочка», которую в Шелонске не носили с дореволюционных лет.
— Обижаете вы меня, Петр Петрович, — сказал Муркин, пригладив намасленные волосы.
— Чем? — спросил Калачников, усаживаясь за стол напротив городского головы.
— Замечаю, что вы на меня волком смотрите. Может, обиделись, что я не совсем правильно вел себя, когда мы заходили сюда с господином комендантом.
— Я уже и забыл, что тогда было! — добродушно проговорил Калачников.
— Нам, русским, надо стоять друг за друга. Жизнь-то у нас тяжелая, Петр Петрович. Немцы нам не доверяют и нас не любят, откровенно скажу вам, не боюсь что пойдете и донесете.
— Не в моем характере, — заметил Калачников.
— Знаю!.. И соотечественники наши готовы нас стереть в порошок. — Маленькие, заплывшие глазки Муркина замигали часто-часто. — Нас так мало!.. И если мы еще враждовать будем, что тогда?
— А мы и не ссоримся, — возразил Петр Петрович.
Но Муркин только покачал головой:
— Ссоримся, еще как ссоримся! Что нам делить с начальником полиции? А если какой у меня промах, он уже у коменданта. Поносит на чем свет стоит.
— Ни к чему… — начал Калачников.
— Совершенно верно, Петр Петрович! Нам защищать друг друга нужно. Вот и вы… Даже здороваться перестали. А я вам плохого не хочу. Я ведь не пошел и не сказал Хельману, в какой чести вы были у Огнева и вообще у коммунистов. Я подчеркнул тогда другое: что вы обожаете германскую культуру и учились в Германии, что вы человек беспартийный и вам не доверяли большевики.
«И угрожает, и умасливает, — подумал Калачников. — Наверное, все время на сердце кошки скребут. Политикой решил заниматься! Сидел бы дома и занимался мелкой торговлей, а то — городской голова!»
— Я вам всегда буду признателен, — сказал Калачников. — Без вашей рекомендации бог знает что со мной было бы!
— Всякое могло быть, — согласился Муркин. — Всякое. — Он полез в карман, достал лист бумаги, протянул его собеседнику. — Каждый день угроза. А за что?
В письме, написанном детским почерком, было несколько слов:
«Муркин, вот что тебя ждет в будущем!»
Внизу рисунок, каким предупреждают об опасности на столбах высоковольтных линий.
— Неприятное послание! — подтвердил Калачников, возвращая письмо.
— Говорят, я добровольно пошел к немцам. Пошел! Мне ли, сыну действительного статского советника, торговать пивом на площади?! А я торговал. Но я всегда думал, как много я потерял с победой революции. У нас было чудное имение, Петр Петрович!.. Как сейчас, помню: красивая липовая аллея, господский дом на берегу озера. А в озере, знаете ли, такие карпы, боже ты мой! А какие были рысаки!
— Коху вернули имение…
Городской голова безнадежно махнул рукой:
— Заикнулся я тут Хельману. А он посмеялся. Не скрою: я и на должность городского головы пошел с этой целью. Послужу, думал, — они отблагодарят!.. — Он вздохнул и закрыл маленькие глазки. — Хельман сказал, что русские не способны налаживать хозяйство, что и в прежних имениях русских помещиков порядок был тогда, когда там управляющими были немцы.
— Печально, — стараясь быть искренним, посочувствовал Калачников.
— Да, — согласился Муркин.
«Как цепко хватает человека собственность! — с осуждением подумал Петр Петрович. — Двадцать четыре года жил Муркин при Советской власти, а во сне видел свое имение. И ничего его не радовало. Добровольно пошел на службу к врагу, чтобы вернуть потерянное. А теперь терзается, что надежды рухнули…»
— Попросите у Хельмана Волошки, — с тайным умыслом столкнуть коменданта и городского голову посоветовал Калачников. — Хорошее имение.
— Комендант сам туда метит, — ответил Муркин. — Да и не нужно мне чужое, Петр Петрович. Наверное, кто-то из Строгановых еще остался в живых. Может быть, в свои Волошки просится.
— Вот церковь открывают, — сказал Петр Петрович, чтобы перевести разговор на другую тему и побольше узнать о настроениях городского головы.
— По моей рекомендации. А у народа разве заслужишь благодарность? «Муркин — предатель, такой-сякой-переэтакий!» Я даже программу попросил объявить, какой Россия теперь будет. А на меня Мизель так накричал, будто перед ним не Муркин, а какой-то большевик.
— На меня ведь тоже покрикивают.
— На вас не так.
Прощаясь, Муркин продолжил то, с чего он начал свой разговор:
— Поближе нам нужно держаться друг к другу, мы же русские!.. Заходите, Петр Петрович. Моя хозяйка будет очень рада. У нас сейчас никто не бывает. Ждать?
— Забреду, спасибо. Большой привет вашей супруге.
«Мы же русские»! — повторил про себя слова Муркина Калачников. — Русские, да не все… Не имеете вы права называться таким именем! Почувствовал пустоту вокруг себя — друзей теперь ищет… Отщепенец!»
3
События развертывались стремительно, и Петр Петрович даже забыл о своем разговоре с городским головой Муркиным. Связной Огнева доставил ему сообщение: подготовлен налет на Лесное, Петру Петровичу необходимо побывать у Хельмана и, если удастся, выяснить, не попытается ли военный комендант Шелонска предпринять репрессивные меры к населению деревень, окружающих Лесное.
Калачников решил наведаться в этот вечер к обер-лейтенанту Хельману и поговорить с ним на излюбленную тему — о Волошках, подразнить его красочным описанием добротности земельных и лесных угодий, больших садов с новыми сортами яблонь, груш, слив. Петр Петрович был уверен, что аппетит у Хельмана сразу же пропадет, как только он услышит о налете партизан на Лесное.
Однако все получилось иначе. Спустя часа полтора после ухода огневского связного в дом к Петру Петровичу забежал немецкий солдат и вручил запечатанное письмо. Хельман предлагал срочно направиться в Лесное. Ночью выпал снег, ударил сильный мороз, и Адольф Кох не знал, что делать с фруктовыми деревьями: он побаивался, что может остаться без сада.
— Что передать? — спросил солдат.
— Что же? — тихим, сдавленным голосом ответил Калачников. — Еду. Сейчас поеду.
Солдат ушел. Петр Петрович стоял с растерянным видом, не зная, что предпринять. Создавалось щекотливое положение: партизаны могли принять его за предателя, пожелавшего выдать Коху все планы, — они могли пристрелить его по пути в Лесное. В свою очередь и Кох по-своему мог объяснить приезд профессора и налет партизан. Это совпадение он мог толковать, как намерение Калачникова отомстить за убийство русской девочки, ведь тогда старик лишился дара речи и при всем желании не мог скрыть своей ненависти к убийце.
Но еще хуже было ослушаться Хельмана: у военного коменданта будут все основания считать, что профессор знал о готовящемся налете и только поэтому не выехал.
Надо было ехать.
Вскоре тощая лошаденка уже везла Петра Петровича в Лесное. Ветер вздымал поземку и крутил ее на дороге, кое-где легли угловатые бугры снега. Иногда мягкая снежная россыпь обволакивала лицо, и тогда Калачников смахивал ее овчинной рукавицей. Полозья под санями скрипели тонко и протяжно.
