Она кивнула, стараясь скрыть свое волнение.

— Я могу поставить машину на боковой улице и пройти через задний вход. Меня никто не увидит, — выдохнула Моника.

— Коттедж «Д», — произнес Колби таким тоном, словно он выдавал военный секрет.

— Коттедж «Д», — повторила она, как заговорщица. — Мне не придется подходить к вестибюлю.

Лимузин председателя открыто и пристойно подвез Монику Дорн к ее дому на Мейпл-драйв и тотчас уехал. Через двадцать минут розовый спортивный автомобиль актрисы остановился на Беверли-драйв неподалеку от заднего входа в отель «Беверли-Хиллз». Моника погасила фары и вошла в тускло освещенный сад, где на некотором расстоянии друг от друга стояли коттеджи.

Колби ждал ее. Похоже, его халат был надет на голое тело. Он уже заказал шампанское и пирожные.

«Господи, — подумала Моника, — он собирается трахаться всю ночь. А я должна явиться на съемочную площадку к семи часам». Но она не позволила этой мысли помешать ей довести дело до конца. Когда Колби предложил Монике шампанское, она кокетливо отказалась, сделав вид, что вовсе не пьет.

После этого им осталось заняться только одним. Моника подчеркнула это, сказав:

— Я не могу справиться с желанием. После Юла Брайнера я стала питать слабость к лысым мужчинам.

Она погладила пальцами его череп. Впервые этот жест оказал на конгрессмена возбуждающее действие. Близость Моники, его давняя тяга к ее грудям, внезапное освобождение от уз ханжества заставили Колби обнять и страстно поцеловать актрису.

Она начала снимать со своего плеча бретельку от черного платья. Рука Колби остановила Монику.

— Нет. Позволь мне, — прошептал он.

Господи, мысленно сказала она, эта сцена займет всю ночь. Но сейчас она уже не могла возражать. Моника позволила Колби снять одну бретельку с ее белого плеча и поцеловать его. Затем он снял вторую бретельку, поцеловал другое плечо. Когда он попытался стянуть с Моники платье и обнажить ее груди, они помешали ему сделать это. Моника помогла ему, расстегнув крючок на спине.

Ее нагие груди были высокими, твердыми; коричневые, потемневшие после трех прерванных беременностей соски гордо поднялись. Колби замер от восхищения; он потерял способность двигаться, увидев перед собой то, что казалось недоступным. Его губы дрожали, глаза округлились, на лысом черепе заблестела капелька пота.

Она ждала, набрав воздух в легкие, чтобы бюст казался более высоким. Наконец потеряла терпение, перевела дыхание и мысленно произнесла: «Перестань пускать слюни, идиот! Я не могу тратить на тебя всю ночь!» Однако вслух она прошептала:

— Я жду… жду тебя, дорогой.

Моника обхватила рукой свою правую грудь, точно кормящая мать, и сунула ее в рот Колби.

Монику не слишком сильно раздражало то, что он обслюнявил ее. Такое с ней уже случалось. Но своим чавканьем он напоминал ей поросенка, сосущего свиноматку. Она положила руку на его влажный лысый череп, собираясь чуть отодвинуть его голову, чтобы он отдышался. Моника все же сдержала себя; ее рука замерла на затылке Колби. Спустя некоторое время она начала нетерпеливо постукивать по нему пальцами. Колби перестал целовать грудь Моники и раздраженно поднял глаза. Она прекратила барабанить пальцами по его черепу. Потом он взял ее за руку и повел в спальню, освещенную еще более тускло, чем гостиная.

Колби подвел ее к изножью кровати и стал снимать с Моники остатки одежды, пока она не оказалась полностью обнаженной. Он уставился на нее, любуясь не только грудями актрисы, но и ее изящным телом. Оно оказалось более тонким, чем можно было предположить, судя по ее бюсту. Колби обхватил руками ягодицы Моники и привлек ее к себе. Она ощутила его эрекцию. Член Колби показался ей твердым, требовательным, огромным.

«Ну вот, сейчас это произойдет, — сказала она себе, — и я, вероятно, вернусь домой не очень поздно». Он опустил ее на кровать так галантно, как, по его мнению, это сделал бы киногерой.

С видом человека, привыкшего к подобным сценам, он развязал пояс своего халата и бросил его в сторону стула.

Моника взглянула на Колби, села на кровати и изумленно, насмешливо спросила:

— Господи, это что такое?

— Ты о чем? — не понял он.

Его эрекция начала быстро пропадать.

— Что ты надел? — отозвалась она.

— Это презерватив, — с достоинством произнес он.

— О, — она удержалась от смеха, который мог погубить всю затею.

«Презерватив», — мысленно произнесла она, глядя на лысого маленького человека, член которого внезапно поник. Теперь его придется возбуждать снова. Колби надул губы, как ребенок, выронивший шарик мороженого из вафельного рожка. Наконец Моника предложила:

— Ладно, снимай его и иди сюда. Я жду, дорогой.

Он снял презерватив и бросил его на пол. Потом шагнул к кровати. Его пыл уменьшился. Колби заколебался. Моника взяла его за руку и потянула к себе. Положила его руку себе на грудь. Потом повернулась к нему, сунула другую грудь в рот Колби, и он снова начал сосать ее, хотя и без прежнего энтузиазма.

«Пожалуй, — подумала она, — мне придется сделать ему минет, чтобы он опять возбудился». Но в это время она почувствовала шевеление возле своего бока. Колби оживал. Его член начал вздрагивать. Он стал твердым, большим, агрессивным, в нем запульсировала кровь. Колби перестал целовать и сосать ее грудь. Моника ожидала, что он овладеет ею, но он принялся целовать ее бедро, опускаясь все ниже и ниже. Она раздвинула ноги, и Колби начал целовать внутренние стороны ее бедер. Наконец его розовый череп остановился между ее бедер; его влажный язык осторожно прикоснулся к самой интимной части ее тела.

Если бы блестящий череп, застывший между ее белых бедер, не выглядел так комично, Моника отреагировала бы на ласки гораздо быстрее. Но актриса могла думать только о том, что цитирующий Библию конгрессмен, очевидно, не все свое время тратил на избирательную кампанию и произнесение речей.

Колби передвинулся вперед между ее бедер, которые она послушно развела еще шире. Повозившись с мгновение, он нашел торную дорогу, проник в Монику и замер, точно очень устал от своих трудов. Наконец он начал двигаться. Она сделала вид, что тоже участвует в акте. Вскоре она действительно завелась. Испытывая потребность обнять Колби, она положила ладони на его влажную лысину, но он прервал свои движения, чтобы произнести:

— Убери руки, ради Бога!

Она убрала руки, позволила ему бурно кончить. Если бы он продержался чуть дольше, она тоже, к своему огромному удивлению, испытала бы оргазм. Во время второго и третьего акта она испытывала только чувство долга. Моника с облегчением вздохнула, когда обессилевший Колби заснул. Теперь она могла встать с кровати, найти свою одежду, привести себя в порядок, незаметно выскользнуть из коттеджа, пройти по дорожке гостиничного сада к своему автомобилю.

Уже было начало четвертого. В семь она должна появиться на съемочной площадке. Сегодня они не будут снимать крупные планы. При таких глазах! Она не позволит! Любая звезда должна защищать себя от нелестных крупных планов.

Когда на следующее утро слушания возобновились, председатель казался необычно бодрым и самоуверенным. Многие люди объяснили это одержанной им победой — суд разрешил внести в зал телекамеры.

Ли Манделл впервые опоздал. Когда он прибыл, телекамеры уже стояли. Он изобразил изумление и тревогу при виде четырех камер и множества осветительных приборов.

Он не стал сразу же заявлять протест. Он подождал, когда к свидетельской кафедре вызвали Алекса Бернстоуна — сценариста-«отказника», чье молчание было прервано днем ранее. Юрист произнес его фамилию во второй раз, но Бернстоун не сдвинулся с места. Манделл, раскурив трубку, сказал медленно и отчетливо:

— По рекомендациям адвоката свидетель отказывается давать показания.

Самоуверенный, рвущийся в бой Колби подался вперед и выпалил прямо в микрофон:

— На каком основании?

— На таком основании, что все это… — Манделл указал на четыре камеры, дюжину техников, батареи прожекторов, — является нарушением его прав. Свидетель принял приглашение комиссии и явился сюда для дачи показаний…