Куранты на башне показывали без шести минут полночь, когда последний черный лимузин подъехал к Капитолию штата. Задняя дверь открылась. Человек вылез из машины и посмотрел на внушительное здание, купол которого подсвечивался изнутри. Заметив двух сотрудников калифорнийской дорожной полиции, стоявших на широких каменных ступеньках, мужчина направился к ним.

Он был невысоким, но держался гордо, с достоинством; его волосы начали седеть, а костюм, как всегда, отличался строгой элегантностью. Пенсне придавало ему сходство с покойным судьей Верховного суда Феликсом Франкфуртером. Будучи голливудским агентом, он поднимал престиж этой профессии.

Мужчина слегка поежился. Воздух в канун Нового года был прохладным. Шелковый смокинг и роскошное пальто из черной викуньи не защищали от холода. Или дело было в возрасте? Калифорнийцы одеваются слишком легко, желая показать, что в их штате всегда солнечно и тепло — даже в холодные, сырые ночи.

А может быть, подумал он, причина заключается в сегодняшнем событии?

Мужчина дошел до верхней ступени; полицейский с планшетом шагнул к нему.

— Ваша фамилия, сэр?

— Коун, — ответил маленький человек.

Полицейский заглянул в свой список, в котором были вычеркнуты почти все фамилии, и нашел там Доктора Ирвина Коуна.

— Церемония состоится в круглом зале, Доктор Коун. Идите прямо.

Второй полицейский открыл широкую, массивную дверь. Коун поблагодарил его, кивнув головой, и вошел в здание Капитолия.

Внутри стоял гул — голоса, словно пропущенные через эхо-камеру, не смолкали ни на мгновение. Они резонировали, отражаясь от стен просторного помещения.

Как это похоже на старые дни! — удивился Коун. На дни молодости. Когда ансамбль был слишком маленьким, а голос вокалиста — слабым, Ирвин настаивал на применении эхо-камеры. Она придавала голосу певца почти оперное звучание.

«Отныне в этом здании будет необходимо всегда использовать эхо-камеру», — подумал Коун.

Гости собрались в центре зала; большинство сидело на креслах, поставленных здесь рядами по случаю торжества.

Доктор заметил Спенсера Гоулда и Фредди Фейга. Они оба были одеты безупречно. У этих красивых, сильных, эгоистичных мужчин отсутствовали всякие представления о морали. Именно поэтому Доктор Коун нанял их много лет тому назад.

Затем он увидел Уолтера Крейга — человека, в значительной степени ответственного за сегодняшнее событие.

Где все остальные? — спросил себя Доктор Коун. Бадди Блэк также работал на него, но не мог присутствовать здесь. Это выглядело бы плохо. Но другие люди, сознательно или невольно способствовавшие успеху, могли показаться тут.

Спенсер и Фредди направились к Коуну; они улыбались Доктору, безмолвно поздравляя его. Подобные улыбки он видел на их лицах на премьерах кинокартин, обещавших стать хитами. Или когда на Бродвее состоялась громкая премьера с участием клиента ТКА. Или когда на телевидении начиналась демонстрация сериала, сулившего большие доходы для ТКА. Для Спенса и Фредди даже инаугурация была очередным спектаклем. Новым хитом.

Доктор кивнул им в ответ. Охваченный усталостью, он сел. Его утомила не эта неистовая неделя. Все недели Ирвина Коуна были неистовыми. Он устал от всей своей жизни. Сейчас он испытывал депрессию более сильную, чем вечером в день выборов.

Уолтер Крейг подошел к Коуну и пожал ему руку. Физический контакт длился мгновения.

— Когда часы пробьют полночь, можно будет начать, — сказал Крейг.

Доктор кивнул, словно для начала церемонии требовалось его разрешение. Потом он откинулся на спинку и понял, что у кресла нет подлокотников. Он не любил кресла без подлокотников. Теперь он не сможет расслабиться. Он стал вспоминать свои прерванные мысли. О чем он думал до встречи со Спенсом и Фредди? А, да. О других. Конечно, он не мог рассчитывать, что они придут сюда. Джоан? Нет. Или та девушка… как ее звали? Шарлен, Шарлен Рашбаум. Или Ли Манделл, имевший юридическую практику в Вашингтоне. Но хотя бы некоторые… Где они? Что помешало им прийти сюда?

Звон колокола с ближайшей башни возвестил о наступлении полночи. Звук разнесся по залу. В Сакраменто — двенадцать часов ночи. Два часа — в Чикаго. Три — на побережье Атлантики. Девять утра — на Ривьере.

На Антибском мысу в большой вилле, окна которой смотрели на Средиземное море, Дорис Мартинсон, отгородившись от мира косметической маской, наложенной на лицо, неровно похрапывала после предновогодней вечеринки, которую она устроила для двухсот гостей. На дальнем краю огромной круглой кровати лежал ее слишком молодой муж. Его раздражало храпение Дорис. Однако он радовался тому, что она спит. Чертова сучка, напившись, становилась еще более требовательной, чем в трезвом состоянии, и гораздо менее приятной. Если бы завидовавшие ему друзья знали правду!

Она пошевелилась. Молодой человек насторожился, затаил дыхание. Но она лишь изменила положение. Полная грудь вывалилась из ночной рубашки от Диора. Тело и бюст Дорис были все еще привлекательны. Она снова тихонько захрапела.

Перед тем, как она начала вечером пить всерьез, Дорис сказала ему: «Не забудь, Жак! Я должна отправить телеграмму в Калифорнию. Напомни мне!»

Он напомнил ей. Дважды. Но он не знал, отправила ли она телеграмму. Ему не было до этого дела. Сейчас он хотел лишь одного — наконец заснуть.

В Бронксвилле, штат Нью-Йорк, где было три часа утра, Карл Брюстер, вице-президент по телевидению компании ССД и О., склонился над унитазом в своем просторном старом доме, расположенном в аристократическом районе Восточного побережья. Его тошнило.

— Я умоляла тебя перестать пить! — донесся из спальни раздраженный голос его жены.

— Дело не в спиртном! Проклятая китайская пища! Знаешь, существует синдром отравления китайской кухней. Врачи установили…

К горлу Карла Брюстера снова подкатилась желчь. Его опять вытошнило. Он пришел в себя и продолжил как ни в чем ни бывало:

— Некоторые люди не усваивают натриевый…

— Глютамат натрия, — подсказала ему жена. — Особенно после семи двойных порций виски. Я считала! Ручаюсь, ты так и не отправил телеграмму!

— Телеграмму? Какую телеграмму?

— Конечно! Вот видишь!

— Ну и что? — сказал Брюстер, выходя из ванной. — Я помог этому сукину сыну начать карьеру на телевидении. Он обязан мне многим. Без меня он никогда не стал бы губернатором. Он должен прислать мне телеграмму!

Прежде чем жена Брюстера успела ответить, его снова затошнило. Он бросился к унитазу.

В вашингтонской квартире плотный мужчина с толстыми, узловатыми пальцами футболиста и голосом опытного адвоката разговаривал с оператором из «Вестерн Юнион», сидя в пижаме на краю кровати.

— Послушайте, девушка, я повторю по буквам. Ш-м-у-к! Неважно, что это значит. Я знаю. И он знает. Повторите. Хорошо! Хорошо!

Миниатюрная, хрупкая женщина, лежавшая на другом краю кровати, произнесла:

— Ли, они не примут телеграмму.

Он махнул ей рукой и снова заговорил в трубку:

— Девушка, повторим все сначала. «Сэру Джефу Джефферсону, губернатору Калифорнии, Капитолий штата, Сакраменто, Калифорния…»

Девушка перебила его, но он возмущенно взорвался:

— Послушайте! Я плачу за это! Я сосчитаю слова! Сакраменто, Калифорния… Теперь текст. «Дорогой Джеф. Надеюсь, вы помните то время, когда я объяснял вам разницу между шмуком и хером. Постарайтесь не стать ни тем, ни другим, и все будет в порядке. Поздравляю. Любящий вас Ли Манделл». Это все.

Девушка из «Вестерн Юнион» снова попыталась запротестовать.

— Леди, — взревел Манделл, — я — один из авторитетнейших юристов этого города! Предупреждаю вас — изменив текст телеграммы, вы ущемите мое право на свободу слова! Я учиню «Вестерн Юнион» иск на пять миллионов долларов!