Он отвечал на ликование толпы своей знаменитой улыбкой. Широкая, непринужденная, теплая, она была типично американской и нравилась зрителям. Однако критики, особенно нью-йоркские, обвиняли Джефа в том, что он демонстрирует ее в каждом своем фильме. Вспоминая об этом, он всякий раз мысленно возражал им: «Да? А как насчет сцены ампутации в «Конце славы»?»

Приветствия толпы направляли ход его тайных мыслей; улыбка Джефа спровоцировала новые радостные крики. На сей раз он услышал пронзительные женские голоса. Если он не попадет сегодня на последний самолет, он проведет ночь не один. Джеф уже сдался.

Он выбрался из машины, осмотрелся, с улыбкой на лице оценил кандидаток. Он увидел двух высоких блондинок с хорошими, пышными формами, обтянутыми платьями со слишком глубокими для этого времени суток вырезами. Затем Джеф заметил рослую брюнетку с блестящими черными волосами и бездонными темными глазами. Она еле заметно улыбалась. Женщина стояла чуть поодаль; казалось, она уже получила каталог «Нейман-Маркес» и отправилась за рождественскими покупками.

Джеф редко встречал женщин, столь уверенных в своей сексуальной привлекательности. Она даже не последовала за актером, когда организаторы подтолкнули его к темному проходу, ведущему к арене. Она посмотрела на Джефа и улыбнулась — чуть более широко, чем прежде. Их глаза встретились, и Джеф испытал волнение, которое охватывало его, когда он овладевал женщиной, которую по-настоящему хотел. Он напрягся всем своим телом. Вот это дамочка!

Оказавшись в тени под трибунами, Джеф ощутил запах лошадей и скота. Он не испытал отвращения. Он родился на ферме и сейчас словно вернулся домой. Но на Среднем Западе не было ковбоев и родео.

В гардеробной стоял бар, но Джеф отказался от спиртного. Он всегда считал, что должен дать публике то, за что она заплатила, чего она ждет. В этом он был честен.

Да, в этом, а также в его работе в гильдии, успокоил себя Джеф, меняя брюки и пиджак на ненавистный бело-серебристый ковбойский костюм. В последние месяцы, ранними утрами, когда Джоан спала после тяжелой дневной работы на студии, Джеф лежал в постели и думал о том, как ему достойно уйти из кино и полностью посвятить себя работе в Гильдии киноактеров.

Но эта деятельность не приносила больших денег. У него не было сейчас средств на ту жизнь, к которой он привык. И он не хотел жить на деньги Джоан.

Да, это было плохое время для второстепенной звезды, которой через два года стукнет сорок пять. Особенно для такой звезды, как Джеф Джефферсон, которого опекали, защищали и порабощали долгосрочными контрактами. Все звезды ненавидели их. Но зависели от них. Особенно когда они заканчивались и не продлевались.

Джеф находился в таком подавленном состоянии, что он обрадовался, когда в дверь постучали. Участники шествия были готовы выйти на арену и ждали гостя.

Жеребец стоял в темном проходе. Знаменосцы уже сидели в седлах. Один из них держал звездно-полосатый флаг, другой — техасский флаг «Одинокая звезда».

Джеф подошел к коню, осмотрел красивое животное. Он взял повод, перекинул правую ногу через глубокое западное седло и сел в него. Натянул повод и подал знак распорядителю парада.

С арены донесся сильный, низкий голос, звучавший из громкоговорителя:

— А теперь объявляется выход главного судьи нашего родео…

По сигналу распорядителя парада Джеф пришпорил белого жеребца. Животное устремилось к яркому солнечному свету.

Джеф услышал, как взревели трибуны. Он улыбнулся во весь рот, поднял широкополую белую шляпу. Другой рукой он круто повернул великолепное животное налево и начал объезжать трибуны, двигаясь на расстоянии в десять футов от аплодирующих и кричащих зрителей.

Их приветствия всегда радовали и успокаивали его. За исключением тех моментов, когда он двигался мимо загонов. Там стояли, прислонившись к ограде и опираясь ногой о жердь, наездники и конюхи в старых, грязных, широкополых шляпах, сдвинутых на затылок. Они просто улыбались. Глядя на них, Джефферсон испытывал смущение.

Он выехал в центр арены, где стояла стойка с микрофоном. Джефферсон посмотрел на школьный ансамбль. Он знал, что музыканты будут играть неважно, но надеялся, что они смогут заглушить его пение. Дирижер отбил ритм, и в этот миг кто-то протянул Джефу микрофон. Он привстал на стременах и запел.

На самом деле гимн прозвучал весьма неплохо. Аплодисменты доброжелательных зрителей стали наградой для Джефа, успокоили его. Не дождавшись, когда они утихнут, он направил жеребца в сторону судейской ложи. Члены оргкомитета хлопали Джефа по спине, поздравляли его, словно он только что совершил нечто значительное.

Повернувшись назад, чтобы улыбнуться людям, сидевшим в ложе за его спиной, он снова увидел высокую темноволосую молодую женщину с еле заметной улыбкой на лице. Она посмотрела на него оценивающе, одобрительно и отчасти насмешливо. Она словно бросала ему вызов, испытывала его. Джеф снова ощутил жар в паху.

Он повернулся к арене. Следующие пять часов он будет улыбаться, наблюдать за происходящим глазами знатока, аплодировать, голосовать. Джефа ждали бесчисленные соревнования, нагонявшие на него скуку.

Он думал, что ему удастся скрыть свою апатию, пока на втором часу зрелища кто-то не подал ему высокий холодный бокал бербона и легкий завтрак.

Спиртное не удивило его. Это было приветствием. Но насмешливый женский голос заставил Джефа резко обернуться.

— Вам это необходимо! — сказала молодая дама; она словно почувствовала, что он скучает. Когда он взял бокал, их руки соприкоснулись. Ее пальцы были холодными, но Джеф снова ощутил волну тепла, подкатившую к его паху.

Он повернулся к арене, чтобы судить выступления.

Опускающееся солнце зажгло облака, плывшие по темнеющему синему небу. Их кисейные края постепенно становились темно-пурпурными.

Джеф периодически посматривал на небо, спрашивая себя, когда же все это кончится. Последние соревнования завершались; скоро назовут победителей, вручат призы, состоится церемония закрытия родео. Он взглянул украдкой на часы. Он может опоздать на последний рейс. В любом случае самолет сделает четыре посадки между Амарильо и Лос-Анджелесом. Он окажется дома лишь около полуночи. Возможно, даже позже.

Куда ему спешить? — мрачно подумал Джеф. Джоан к этому времени уже успеет вернуться домой, выпить пять-шесть порций спиртного, съесть тщательно продуманный обед и лечь в постель. Она была весьма тщеславна в отношении своего тела, придерживалась строгой диеты во время съемок и в промежутках между картинами. Ей не приходило в голову, что если бы она ограничивалась одним бокалом за вечер, она могла бы есть больше и не набирать лишнего веса.

Но Джоан всегда была такой — педантичной, ограниченной, негибкой. Эти качества избавляли от необходимости думать. Они защищали ее от аргументов, базирующихся на здравом смысле. Особенно когда ей предлагали то, что она не хотела делать. В этом смысле она обладала типично голливудским менталитетом. Она усваивала или придумывала теории и фразы, позволявшие ей казаться интеллектуалкой. Она мало читала, мало знала, относилась с энтузиазмом только к двум занятиям — съемкам фильмов и поглощению джина.

Именно джин, его запах, сделали их сексуальные контакты редкими. Это были именно сексуальные контакты. Не любовное слияние, не страстный союз мужчины и женщины, даже не борьба. В их интимных отношениях отсутствовали сильное желание и большая враждебность. Их секс напоминал ее еду, поддерживавшую жизнь, но не позволявшую поправиться. Запах джина, исходивший от Джоан, не только мешал заниматься с ней сексом, но и позволял Джефу оправдывать собственные романы, участившиеся в последние годы.

Он нуждался в оправдании, поскольку не мог избавиться от последствий своего сурового методистского воспитания. Ему с детства внушали, что такое грех. Он слышал об этом в церкви и от своей строгой матери. Любая музыка, кроме церковной, воспринималась ею с опаской. В детстве мать редко обнимала Джефа. Он помнил лишь один раз, когда она сделала это: маленький Джеф заболел воспалением легких, и доктор сделал самый мрачный прогноз.